Марк Твен

Это и есть «sky-breaking humour» (юмор, способный проломить небо) — народный, американский, несдержанно-грубоватый, тот самый, о котором Твен писал перед смертью: «…от внезапной шутки, как от землетрясения, он дрогнул с головы до пят»[127].

Буржуазная критика определяла это как «панургообразный примитивизм» и в то же время вынуждена была признавать подобные «нелепые преувеличения» «более национальными и американскими», чем у кого-либо из литераторов США[128].

Но не только в этом проявлялась народность Твена-юмориста (хотя для некоторых буржуазных литературоведов — только в этом).

Народность писателя выражалась в том, что на мир он смотрел глазами народа, выражал его симпатии и антипатии, за его интересы боролся. Эта позиция писателя и определяла в стиле его ранних рассказов социальную остроту, реалистическую трактовку художественного материала, демократизм содержания, боевой тон и сатирическую обрисовку отрицательного.

* * *

Шумный успех «Простаков за границей» ввел Твена-журналиста в американскую «большую» литературу. Юморист ворвался в нее, «как бомба или чума», по выражению одной калифорнийской газеты, процитировавшей по этому поводу Бальзака. Женитьба на дочери угольного промышленника из Буффало, Оливии Ленгдон[129], заставила Марка Твена войти в буржуазные круги и потребовала от него соответствующего образа жизни.

Нужно было держать «открытый» дом, для чего необходимы были средства, прислушиваться к «миссис Гренди»[130], терпеть самодовольство тупых буржуа, сносить третирование, которому «общество» подвергало бывшего лоцмана и горняка.

Теодор Драйзер в статье к столетию со дня рождения Марка Твена так говорит о судьбе писателя:

«Этот простой, непосредственный, гениальный малый с речного парома и из рудничного поселка, а затем из западноамериканской газеты растерялся и одно время был положительно ошеломлен, очутившись в том наглом, настойчивом, властном, полном условностей мире, к которому он необдуманно примкнул»[131].

В суждении Драйзера преуменьшена сопротивляемость Марка Твена и преувеличена его растерянность. В этом отношении интересны письма писателя того времени. В одном из них, адресованном другу детства Уилу Боуэну, написанном через четыре дня после женитьбы (февраль 1870 г.), выражено столько нежного сожаления о прошлом и любви к нему, что становится ясным: Твен хорошо сознавал, чего он лишился и куда попал.

Взаимоотношения Марка Твена с представителями буржуазной литературы оказались весьма сложными.

С литературной сцены еще не сошли Эмерсон, Лонгфелло, Джон Уиттьер, Джеймс Рассел Лоуэлл, Холмс, но все они были скорее национальными реликвиями, нежели активными деятелями литературы. Америка имела парадную шеренгу писателей, которые всегда стремились войти в английскую, европейскую литературу и, лишь достигнув этого, считали себя настоящими творцами. К современной жизни они держались не ближе, чем Готорн (умерший за год до окончания Гражданской войны), абстрактные аллегорические литературные типы которого были очень далеки от реальной жизни Америки.

Ральф Эмерсон, подобно многим поэтам-аболиционистам послевоенного времени, считал, что юридическое узаконение политических прав негров оправдывает уход писателя в сферу «чистой» поэзии и теории. Эмерсон 70-х годов ограничивает круг своих интересов областью философских нравоучений — абстрактных и напыщенных.

Другие «трансценденталисты» в 70-х годах открыто примкнули к буржуазной реакции (Орест Браунсон) или прикрыли свой апологетизм буржуазной либеральной фразой (Рипли, Дана).

Лонгфелло 70-х годов проповедовал идеи нравственного совершенствования, примирения с судьбой, воспевал «радости домашнего очага». В этот период он много занимался переводами и популяризацией образцов классической итальянской, французской, немецкой литературы (перевод «Божественной комедии» Данте, 1867–1880). О его политических позициях даже консервативные критики писали, что он «не склонен к новейшему радикальному разрешению проблем жизни».

Джон Уиттьер также встал в ряды защитников «умеренности и порядка» и смягчил свой критицизм. Религиозность, замкнутый круг поэтических тем, пассивное отношение к новому отдаляло его от жизни.

Джеймс Рассел Лоуэлл хотя и требовал сделать объектами литературы «пароход, железнодорожный вагон, засеянное поле, фабрику», но «устал» (по его собственному выражению) от жизненных противоречий и в послевоенные годы почти перестал писать.

Наиболее плодовитым в 70-х годах из всех «маститых» буржуазных поэтов и писателей был Оливер Уэнделл Холмс (1809–1894), профессор медицины в Гарварде, обладатель наиболее «респектабельных» идей, писатель «для избранных». Автор лирических и юмористических стихов, поэм, застольных бесед, литературных исследований, медицинских статей, он начал печататься еще в 30-е годы и к 70-м годам имел более двух десятков томов поэтических произведений.