Марк Мидлер. Повесть о фехтовальщике

– С каких это пор личное достоинство стало в нашей стране проблемой? Что, у нас нет более важных проблем? Марк, да о чем ты!

– Не знаю, как ты, но я лично всегда хотел чувствовать себя в жизни человеком. А не вошью.

Глава девятая. Мюнхен

Я писал, что Марк был в бою – одновременно – азартным, осторожным и бесстрашным. Он, по большому счету, ничего и никого не боялся. За одним исключением: он опасался государственной машины. На серьезных основаниях.

Возьму Хельсинки. Первую Олимпиаду, в которой участвовали советские спортсмены. Марку Мидлеру двадцать один год.

Из всех отечественных фехтовальщиков, впервые выехавших за рубеж, Мидлер – самый молодой.

Он рассказывал, как перед отъездом всю сборную еще раз, как следует, проинструктировали, каждому члену команды определили, кто он – рабочий, студент, военнослужащий… чтобы за рубежом не подумали, что он профессиональный спортсмен, и объяснили, как нужно себя вести в той или иной ситуации: ходить по Хельсинки рекомендовали минимум по трое, а разговаривать только с членами делегаций дружественных нам стран. Шла «холодная война», поэтому особое внимание обращалось на то, чтобы не вступать в контакты с югославами и тем более с представителями капстран.

Как-то корреспондент спросил у Марка, что ему особенно запомнилось на первой Олимпиаде.

Марк ответил:

«Самым запомнившимся было несовпадение моих представлений об Олимпийских играх и того, что я увидел.

Сразу, как только мы сошли с поезда, нас разделили на две группы: в одной советские спортсмены и спортсмены социалистических стран, в другой – все западные спортсмены. Всего было около семи тысяч спортсменов, представлявших семьдесят стран. Нас расселили в одном лагере, «капиталистов» – в другом. То есть жесткое разделение на два политических лагеря оказалось сильней, чем олимпийские принципы единства. Ведь всем известно, что Олимпийские игры – это, по традиции, всяческое перемирие. В это время полагалось остановить любой вооруженный конфликт, прервать войну, пренебречь любыми противоречиями и конфликтами.

Все это в 1952 году оказалось пустыми словами – и с западной, и с нашей стороны. Какой бы то ни было контакт со спортсменами из капиталистических стран и из Югославии карался, чаще всего, принудительной отсылкой на родину и нередко отчислением из сборной страны, а то и вообще из спорта. Я попал в эту ситуацию и едва спасся.

Мы собрались на стадионе перед началом парада-открытия Олимпиады. Только что было ослепительное солнце и ясное небо, и вдруг подул ветер, надвинулась туча, стала сгущаться тьма, и хлынул ливень. А у нас, у советской делегации, были красные галстуки и белые костюмы, белые рубашки и белые ботинки.

Делегации спортсменов бросились в подсобные помещения возле стадиона. Здесь сгрудились многотысячные толпы. Ко мне прижались какие-то промокшие люди. Бок о бок оказался молодой человек, который с интересом глядел на меня, а потом по-русски спросил: «Ну, как там у вас, в СССР?»

Оказалось – югослав. А тогда отношения с Югославией были хуже некуда.

Рядом со мной вся наша сборная. Я бы вырвался отсюда, но сжала толпа. Если бы он обратился ко мне по-английски, я мог бы сказать: «Не знаю языка». Но он говорил по-русски!

Что для меня не характерно, я испугался. Испугался страшно.

Как себя вести? Не отвечать собеседнику – идиотическое хамство. Я по-настоящему почти впал в панику. Это было бы смешно, если бы не было так стыдно».

Читая этот фрагмент давнего интервью, я подумал, что бесстрашие – это не отсутствие страха, а его преодоление. Бесстрашие достигается часто очень трудно и в течение многих лет, и процесс его достижения – это тоже бесстрашие.

Марку было что терять. У нас нет незаменимых, напомнил он мне, есть незамененные.

На мой взгляд, «под дождем с югославом» – это было воспоминание о своем страхе, оставшееся у Марка на годы как сильный противник, которого брат стремился победить.

Однажды я разговаривал о бесстрашии и о Марке с Героем Советского Союза, ветераном Великой Отечественной войны, бывшим морским пехотинцем. Работал он портным надомником, что-то я у него шил, не помню. Остался в памяти невысокий, широкоплечий старичок с бритой головой – Григорий Васильевич, – с каким-то странным дефектом речи, привносившим в его слова буквы «лд»…

– Знаешь, я-лд тебе скажу, смелость – это-лд от трусости. Почему среди бояк…

– Вояк? – переспросил я.

– Бояк-лд, – назидательно повторил он, – так много смелых?

Я молча ждал, чем он закончит.