Марк Аврелий

Четыреста девяносто семь записей на греческом (философском) языке, разделенные на двенадцать книг о человеке, его природе, обязанностях, ограниченности, о других, об обществе, о неживом мире, о смерти, богах и Вселенной. Много повторений, но по-своему интересных. Чрезвычайное множество образов, сравнений, постоянные переходы от конкретного к абстрактному и обратно. Обращения к читателю, нотации самому себе. Цитаты из Платона и Еврипида. Воспоминания о великих мужах прошлого. Все это не очень оригинально: по такому же рецепту всегда строились моралистические произведения, в том числе и стоические [50]. Поражают только явно произвольное деление на книги и порядок записей, весьма удивительные для ученика Секста с его «постигающим и правильным отысканием и упорядочением основоположений, необходимых для жизни». Отсюда предположение, что рукопись была обнаружена в виде двенадцати беспорядочных связок, строго сохранена в том же самом состоянии и без всяких перемен скопирована для императорского или семейного архива. Отсюда и искушение уйти от этого случайного порядка, переставить фрагменты согласно единому плану, как потребовал бы от императора Фронтон, как сделали бы его душеприказчики, пережившие его лет на двенадцать: друг Авфидий Викторин и зять Клавдий Помпеян.

Это нетрудное, логичное и полезное упражнение. Становится видно глубинное единство мысли и характера человека, который отчетливо выражает свои представления о том, как идут дела в порученном ему мире и как надо себя вести с ближними. Его ум отнюдь не беспорядочен, а ясен и, может быть, слишком резок. Между фрагментами, хотя они соединены наудачу, мало противоречий: от начала до конца он хочет передать одно и то же — неотвязное отчаяние, против которого укрепляет воля, ряд упражнений на выживание. Почему книга не была ни тогда же, ни позже собрана и опубликована в более упорядоченном виде? Из-за уважения к традиции, из-за суеверного страха что-то менять в произведении, которое и так хорошо продается, из-за нехватки воображения? Это вопрос к издателям. Но один ответ можно дать уже сейчас. Книгу под названием «Размышления» можно держать на ночном столике, чтобы раскрыть наугад и найти в ней предмет для размышления. От Марка Аврелия — как и от Сенеки, Монтеня, Ларошфуко и Ницше — ждут не объяснения мира, а кратких озарений души, электрических разрядов в уме, индуцированных молниями стиля, потрясающих образов, неожиданных словечек, сильных идей и изящных тонкостей. Книги нравоучительных правил читают импрессионисты. Марк Аврелий заслуживает лучшей публики.

Другое понимание

Итак, чтобы понять смысл его царствования, нужно постараться реконструировать внутреннюю логику его размышлений, растянувшихся на все десятилетие, изменившее облик западного мира. Тогда станет виден целостный облик автора — его настоящий автопортрет. Правда, с первого взгляда ничто, кроме первой книги воспоминаний благополучного школьника, не носит личного оттенка: философ затмевает человека. Но ведь сама эта первая книга дала нам уже столько отмычек, а на взрослого Марка Аврелия школьное образование оказало такое влияние, что мы не отступим от путеводной нити его признаний. Кроме того, он даже не подозревал, что письма к Фронтону донесут до отдаленного потомства его духовный образ таким, о каком он и сам, пожалуй, забыл. Так что напрасно император старался обезличиться, развоплотиться. Впрочем, остается еще одно препятствие или, точнее, почти неизбежная ловушка — семантическая: в какой мере «я» в данном случае означает «другой»? В самом деле, непонятно — к кому он обращается? Смысловая неоднозначность в любом языке позволяет автору скрыть себя под чужим именем. Итак, кто этот слушатель, которому в первой же строчке второй книги говорят так: «С утра говори [51]себе наперед: встречусь с суетным, с неблагодарным, дерзким, с хитрецом, с алчным, с необщественным…»? Марк Аврелий, говорящий сам с собой, его сын Коммод, которого он хочет предупредить об этих печальных обстоятельствах, всякий ближний вообще? Этот вопрос встает на каждой странице, и всякий раз на него можно отвечать по-разному. Именно поэтому вокруг Марка Аврелия и его произведения до сих пор столько неясностей.