Марк Аврелий

Это была этнография на службе морали и политики. Ей не приходится доверять, но завораживает магия стиля: «Германия отделена от галлов, ретов и паннонцев реками Рейном и Дунаем, от сарматов и даков — обоюдной боязнью»… [43]«Населяющие Германию племена… составляют особый, сохранивший первоначальную чистоту и лишь на себя самого похожий народ». Римлян эта непохожесть ни на кого сбивала с толку: углубляясь в страну, которая «ужасает и отвращает своими лесами и топями», они теряли всякие ориентиры. Как иметь дело с людьми, у которых нет городов, которые вообще «не терпят, чтобы их жилища вплотную примыкали друг к другу»? Честно говоря, подобные вопросы смущают нас до сих пор. Устойчивость примитивных условий жизни германцев при контакте с богатым, уже больным от чрезмерной урбанизации миром предполагает редкую волю оставаться собой. Ни состояние земельных ресурсов и недр, ни климат не объясняют такую отсталость; умственные способности людей тут также явно ни при чем. Германцы никак не могли быть глупее кельтов, место которых заняли в своих областях Европы. Но кельты, переселившиеся к западу, стали предприимчивыми галлами, после недолгого сопротивления принявшими прогресс, несколько грубовато донесенный до них римлянами. Почему же другая ветвь индоевропейцев, дошедшая до верхнего течения Рейна, Эмса, Везера, Эльбы, Одера и Вислы, ничего не желала знать о римских законах, судах и технике, уже три столетия процветавших на несколько десятков — самое большее, несколько сотен — километров дальше?

Объяснить это мы по-прежнему не можем, и наше недоумение станет еще сильнее, если мы обратим внимание на устойчивость элементарных форм политического и общественного устройства у германцев в течение еще нескольких столетий — до вестготов при Аларихе. Можно даже задуматься вместе с Тацитом, что же это за ценности, противостоящие так называемой цивилизации и так назойливо ее влекущие? Мы не будем здесь в очередной раз начинать неистощимый философский диспут о преимуществах природного состояния. Для осмысленных параллелей у нас слишком мало документов. Между прочим, сама эта бедность — чрезвычайно интригующий факт: картина общества, не имевшего письменности (только со II века появляются обрывки завезенных туда рукописей), монеты (обнаруженные римские монеты служили только для украшения, а весь обмен оставался натуральным), развитого искусства (найденные клады состоят из награбленных или полученных в «подарок» римских и греческих ювелирных изделий) с виду не вяжется с постоянным массовым возбуждением, характерным для этого народа. Вернее было бы сказать «народов»: само понятие политического или кровного единства в этой картине также отсутствует.

Историческая туманность

Германцы действительно сами себя так не называли и даже не знали общего названия, которое им давали античные географы. Это был агломерат самостоятельных племен, совершенно независимых и часто враждебных друг другу. Очень поздно к ним пришла мысль объединиться для обороны или, как они считали, против желания римлян подчинить их своим законам. Несчастье Марка Аврелия было в том, что именно в его царствование они осознали свои общие интересы, а его энергичная контратака это ускорила. В тот момент те, кто потом назвал себя аламанами («всеми людьми»), были маленьким незначительным племенем. Но по некоторым признакам мы можем догадаться, что после Цезаря и Тацита многое изменилось, хотя на вид структура общества оставалась стабильной. Со времен Августа и Тиберия расхождение между фактическим состоянием общества и древней общинной мистикой занесло в поведение германцев споры шизофрении. Еще неясные геополитические явления вскоре толкнули их в безудержную гонку.

До недавнего времени историки не понимали, что описания Цезаря и Тацита следует понимать двойственно. Совершенно верно, что германцы не знали частной собственности, что у них существовало нечто вроде непосредственной демократии. Небольшие общины свободных людей собирались на собрания, на краткие периоды времени распределявшие пахотную землю и скот. Цезарь толковал это как стремление избежать соблазнов оседлости и собственности, но современные этнологи могут отыскать этому и другие объяснения. Собрания избирали вождей (в некоторых случаях — королей), а на время войны — военачальников; все они теоретически были временными и сменяемыми. «О делах, менее важных, — пишет Тацит, — совещаются их старейшины, о более значительных — все; впрочем, старейшины заранее обсуждают и такие дела, решение которых принадлежит только народу». В этом можно признать референдум по инициативе правительства, с той разницей, что правительство здесь было слабым, а собрание не имело лидеров. Но история странным образом показывает, что процесс укрепления власти пошел другими путями. Общепризнанную власть создавал не общий интерес, а индивидуальная инициатива и престиж предприимчивого деятеля.