Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Государыня, слишком многие брали на себя бремя приобщения к истинной вере этих земель, но пока еще никому это не удавалось. Ты еще молода, дочь моя, и, возможно, со временем…

— Ты веришь, что у меня будет это время, отец мой?

— Будет, если ты будешь осторожней в своих решениях.

— Мне кажется, что я всю жизнь только и делаю, что применяюсь к обстоятельствам. Это невыносимо!

— Время государственной власти не всем по плечу. Но раз Господь избрал тебя для этой цели, тебе грех роптать. Значит, у тебя хватит сил.

— Федосевна, а Федосевна! В церкву пойдешь, ай нет?

— Как не пойти-то в канун Вербного — Бог накажет.

— Так чего стоишь, вроде сумлеваешься. Поспевать надобно, а то и в храм не протиснешься.

— В какой храм-то, Лукерьюшка, с мыслями не соберусь.

— Нешто к Троице ходить передумала? С чего бы?

— Да ты, Лукерья Митревна, часом не оглохла ли?

— Чегой-то поносить меня вздумала, соседка?

— Какой поносить! Нешто не слышишь, звону-то нету.

— Ай, правда! То-то гляжу, вроде чудно на улице как-то. Нету звону — отродясь такого не бывало. И чтоб такое значило?

— Неужто не слыхала: царица звоны запретила. Весь город только про то и гуторит, а ты и знать не знаешь.

— Как это Божью службу царица запретить может?

— А вот так — взяла да и запретила. Колокольни в монастыре Троицком казаки по ее приказу на замки позакрывали, чтобы мышь к звонам не пробралась. Дите, мол, ее малое звоны тревожат. Полошится, мол, дите царское колокольного звону.

— А попы наши что? Неужто слова не вымолвили?

— Откуда мне знать? Коль и вымолвили, до нас то слово не дошло.

— Никак отец Ларивон идет. Вот у него и можно правды дознаться. Вона как людишки со всех сторон к нему бегут. Айда и мы, пока толпа не привалила.

— Батюшка! Отец Ларивон! Что ж это будет-то? Что будет? На Страстную без звонов, на Светлое Христово Воскресенье без благовеста? Да на какой же земле мы живем — на православной аль на басурманской? Так пойдет, лба по-божески не перекрестишь, крестным знамением себя не осенишь! Батюшка!

— А то, люди добрые, что пришла пора и вам за церкву святую постоять, за веру отцов наших! Слово свое сказать, хотите ли, нет ли по обычаям отцов и дедов наших жить аль по иноземческим?

— Как? Как постоять-то? Что мы можем, святой отец? Подскажи, научи люд христианский.

— Как что? Собираться всем миром надо да и в Кремль идти, в Троицкий монастырь, что иноземка с отродьем своим опоганила.

— Про кого это ты, батюшка? Никак про царицу?

— Про нее про саму, про Маринку-люторку.

— Ой, горе мне! Да как же можно? Ведь, чай, не из чужих земель сюда пожаловала. Сам, батюшка, говорил, что царица она в Успенском соборе на Москве, по всем обычаям царским на царство венчанная. Уж коли сам патриарх со всем духовенством венец царский на нее возложил, стало быть, сомнениев никаких быть не может. А ты сразу — люторка?

— Да ведь стрелец, что с Москвы прибег, сказывал, причастие святое она по нашему закону от патриарха принимала. Не путаешь ли ты, отец Ларивон? В сумление нас не вводишь ли?

— Оно известно, за колья-то взяться — дело нехитрое. Людей перебить — тоже. А потом, потом-то что будет?

— Поговорить бы с царицей надобно. Пусть на крыльцо к народу выйдет, все как есть объяснит, а уж тогда судить будем.

— Дети мои, чего объяснять-то? Люторских обычаев царица ваша держится. Что ж и вы в веру чужую перекинетесь? Чего ждать хотите? Под кем жить-то хотите?

— Под кем, под кем! Вон воеводу старого казнили — что, лучше что ли стало? Один черт — день ото дня хуже.

— Известно, новая беда завсегда горше старой. Чем ее искать, может, к старой примериться стоит. Может, и не царица вовсе звоны запретила, а казаки с ватаги сразбойничали с пьяных-то глаз. Они, известно, как зенки-то свои бесстыжие нальют, и не то удумать могут.

— А вот казаков, тетка, ни в коем разе не трожь! Ишь, бойкая какая выискалась! Казак если и пьет, ума николи не пропивает. И в вере отцов пребывает со всяческим почтением.

— Нечего, нечего царицу-то заслонять! Нешто не слыхали, какие у нее бесовские игрища да пляски что ни вечер бывают. В стенах святой обители от волынок да литавров гром стоит. Бабы ихние иноземные в пляс пускаются, за одним столом с казацкими атаманами пируют, винище жрут.

— Да ты что! Откуда тебе-то, стрелец, знать?

— Мне? А ты у кого хошь из стражи дворцовой спроси, все подтвердят. Порядок у них, иноземцев, такой.

— Да они на тех пированьицах на одном своем языке стрекочут — ни слова не поймешь. Русским нашим брезгуют, ей-богу.

— А атаманы?

— Что атаманы?

— Атаманы казацкие на каком с ними болтают?

— Атаманы-то?.. Да, поди, на ляцком. Торговые гости толковали, на Москве и в Кремле, все что язык, что обычаи ляцкие знают.

— Торгуют, поди, много промеж собой, так и язык стали разуметь. В торговом деле с толмачами далеко не уедешь. Самому соображать надо.

— Да поди ты с твоим торговым делом! Вон уж время ранней обедни, а мы тут лясы точим, вместо батюшку послушать. Право свое христианское отстоять. Айда-те, люди добрые, в Кремль — с царицей Мариной Юрьевной толковать. По-нашему. По-простому!

— Что — не слышно колоколов-то?