Марина Юрьевна Мнишек, царица Всея Руси

— Победа, ясновельможный боярин?

— Будет победа, государыня! Бесперечь будет!

— А радость твоя отчего, ясновельможный боярин?

— От смуты ихней, государыня. Нипочем к согласию прийти бояре не могут, а раз так, и силы ни у кого не будет государя нашего на престоле не утвердить. Везде смута — что у московитов, что в польском стане. Зигмунт твердо на том стал, чтобы одну державу утвердить — Варшаву с Москвой. Не верит сыну. Да и кто бы поверил! Каждому государю своя дорога снится. Отцовская рука королевичу и в Польше поперек горла стала, а на своем-то престоле, гляди, и вовсе от него отмахнется.

— Был у меня тут монах из Чудова.

— Кто таков? К чему?

— Сродственником Басмановых назвался. Историю семейства ихнего рассказывал. О том, как Петр Басманов в Дмитрия Ивановича уверовал, служить ему до последнего своего дыхания стал.

— Утешил, государыня, как вижу. Только ведь как на все дело посмотреть. Может, уверовал. Значит, вроде совесть у него зазрила, что ли?

— Не может быть такого, полагаешь, ясновельможный боярин?

— Вот про совесть, государыня, ты отца Николая спроси. Он тебе все по полочкам разложит да объяснит. У меня проще. На сторону нового государя перешел. Первый! Значит, и честь мог первую при новом дворе заслужить. Разве не так? При годуновском дворе ему давно простору не хват тало — там одних родственников кошель полный да десяток кошелочек в придачу. Если уж у тебя охота пришла, государыня, хочешь, я тебе про Ляпуновых расскажу. Оно тоже занятно получится.

— А ты доверяешь ему, ясновельможный боярин?

— Доверяю? Прокофию? Полно тебе, государыня. Не то что доверять, рядом за столом сидеть опасно — того гляди какой отравы подсыпет. Прыткий.

— А почему же отравы?

— А с ней, как известно, шуму меньше. Вон Мишку Скопина, супруга дядьки родного, в родственном доме отравила, а как докажешь? Да и кто доказывать-то станет? Не расчет.

— Так что ты о Ляпуновых сказать хотел?

— А то, что когда стали мы с князем Трубецким и с Прокофием Ляпуновым ополчением командовать, до того Москву уже пограбили, что в июне 1611 года вышел Земский приговор: запретить казакам всякие грабежи.

Казакам, известно, от грабежей главный доход. Роптать принялись. А тут осажденный в Москве пан Гонсевский какую хитрость удумал. Руку Ляпунова Прокофия подделать велеть и такую подделанную грамоту написать, якобы во все города Московии, чтобы где ни поймают казака, там его бить и топить.

Разослал грамоту не по городам, по казачьим отрядам. Для бунту. Так и вышло. Вызвали казаки Прокофия на круги, как он ни клялся — не его рука, саблями зарубили. В крошево. Ни узнать, ни в домовину положить. А ведь ни сном ни духом человек!

— А брат его? Государь говорил: за дело его болел. Тушинское войско впустить в Москву пытался.

— Про Захара хочешь знать, государыня? И про Захара есть что порассказать. Это он в Москве 17 июля 1610 года первое народное скопище собрал — требовать, чтобы Шуйский трон оставил. Тогда-то и пришлось царю боярскому из дворца в свой былой дом перебираться. А через день Захар — никто иной! — Василия насильно постриг да в Чудов монатырь свез.

— А что же тушинские войска?

— Партия королевича Владислава в Москве куда сильней оказалась — не вышло. Только и Захар особенно настаивать не стал — быстрехонько в польский стан перебрался и вот уж тут душеньку свою, чертом меченую, отвел. В такие наговоры пустился, что посольство Филарета и Голицына князя успеха не имело — провалилось. Теперь Филарет в польском плену сидит.