Мария Башкирцева. Дневник

23 декабря

Итак, сегодня у нас обедали – великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-Лепаж и его брат.

Кроме них, не был приглашен никто, что было немножко стеснительно; они обедали в первый раз, и это могло казаться слишком уж интимным, потом я боялась, что будет скучно, – вы понимаете!

Что касается брата, то он принят почти так же просто, как Божидар, но великий, единственный etc… Словом, этот человечек, который, будь он даже весь из золота, все-таки не стоил бы своего таланта, был мил и, как мне кажется, польщен тем, что на него смотрят таким образом: никто еще не говорил ему, что он гений. Я также не говорю ему этого, но обращаюсь с ним, как с гением, и искусными ребячествами заставляю его выслушивать ужасные комплименты.

Но чтобы Бастьен не думал, что я не знаю пределов в своем увлечении, я присоединяю к нему Сен-Марсо и говорю: «Вас двое».

Он оставался до полуночи. Я нарисовала бутылку, которая ему понравилась, причем он прибавил: «Вот как надо работать; имейте терпение, сосредоточьтесь, делайте все, что можете, старайтесь в точности передать природу».

28 декабря

Да, у меня чахотка. Доктор сказал мне это сегодня – лечитесь, надо стараться выздороветь, вы будете сожалеть впоследствии.

Мой доктор – молодой человек и имеет интеллигентный вид; на мои возражения против мушек и прочих гадостей он ответил, что я раскаюсь и что он никогда в жизни не видел такой необыкновенной больной, а также что по виду никто и никогда не угадал бы моей болезни. Действительно, вид у меня цветущий, а между тем оба легкие затронуты, хотя левое – гораздо меньше. Он спросил меня, не чахоточные ли у меня родители.

– Да, мой прадедушка и его две сестры – графиня Т. и баронесса С.

– Как бы то ни было, ясно, что вы – чахоточная.

Признаюсь, я, немного пошатываясь, вышла от этого доктора, который интересуется такой оригинальной больной.

Будущей зимой предлогом к поездке на юг будут «Святые жены»; ехать в этом году значило бы возобновлять прошлогоднюю путаницу. Все, за исключением юга, – и да поможет мне Бог!

Пусть мне дадут хотя бы не более десяти лет, но в эти десять лет – славу и любовь, и я умру в тридцать лет довольная. Если бы было с кем, я заключила бы условие: умереть в тридцать лет, но только пожив.

Чахоточная – слово сказано, и это правда. Я поставлю какие угодно мушки, но я хочу писать.

Можно будет прикрывать пятно, убирая лиф цветами, кружевом, тюлем и другими прелестными вещами, к которым часто прибегают, вовсе не нуждаясь в них. Это будет даже очень мило. О, я утешена. Всю жизнь нельзя ставить себе мушки. Через год, много через два года лечения, я буду как все, буду молода, буду…

Я говорила вам, что должна умереть. Я ведь говорила, что скоро умру, это не может так продолжаться; не могут долго продолжаться эта жажда, эти грандиозные стремления. Я говорила вам это еще давно, в Ницце, много лет тому назад, когда я смутно предвидела то, чего мне нужно было для жизни.

Однако меня занимает положение приговоренной или почти приговоренной. В этом положении заключается волнение, я заключаю в себе тайну, смерть коснулась меня своей рукою; в этом есть своего рода прелесть, и прежде всего это ново.

Говорить серьезно о своей смерти – очень интересно, и, повторяю, это меня занимает. И очень жаль, что неудобно, чтобы об этом знал кто-нибудь, кроме Жулиана, моего духовного отца.

31 декабря

Слишком темно, чтобы писать, и мы идем в церковь, а потом еще раз на выставку в улицу Séze – Бастьен, Сен-Марсо и Казен.

Там я провела время превосходно. Что это за наслаждение! До сих пор не видано скульптора, подобного Сен-Марсо. Слова – это сама жизнь! – употребляемые так часто и ставшие от этого банальными, здесь – сущая правда. И помимо этого главного качества, которого достаточно, чтобы осчастливить художника, у него есть глубина мысли и сила чувства, что-то таинственное, которое делает из Сен-Марсо не только человека с громадным талантом, но почти гениального художника.

Но он еще жив и молод – вот почему кажется, что я преувеличиваю.

Подчас я готова предпочесть его Бастьену. Теперь у меня idée fixe – хочется иметь статую одного и картину другого.

1883

1 января

Гамберта, заболевший или раненный несколько дней тому назад, только что умер.

Я не могу выразить странного впечатления, произведенного на меня его смертью. Не верится как-то. Этот человек играл такую роль в жизни всей страны, что нельзя себе ничего представить без него. Победы, поражения, карикатуры, обвинения, похвалы, шутки – все это поддерживалось только им. Газеты говорят о его падении – он никогда не падал! Его министерство! Да разве можно судить о министерстве, длившемся шесть недель?..

Умер, несмотря на семь докторов, все заботы, все усилия спасти его! К чему же после этого заботиться о здоровье, мучиться, страдать? Смерть ужасает меня теперь так, как будто она стояла перед моими глазами.