Мари

— Да, конечно, корона славы — святой нимб — очень большой, поскольку я ведь буду великомученицей… Но я надеюсь, что буду носить его только по воскресеньям, ибо я никогда не могла носить ничего тяжелого на своих волосах. Затем еще должна быть арфа, — продолжала она, разжигаемая огнем ее небесных перспектив. — Видел ли ты, Аллан, когда-нибудь арфу? Я не видела, за исключением той, которую держит царь Давид на картинке в Библии… Она ведь там выглядит подобно поломанной раме стула, поставленной боком. А вот как играть на этой штуке, то они, святые, должны будут научить меня, потому что это дело трудное, особенно учитывая то, что я скорее слушала бы котов на крыше, чем музыку, а что касается исполнения ее, то…

Так она и стрекотала, избрав объектом отвлечения и развлечения меня, ибо у нее была проницательная старая душа, понимавшая, как важно держать меня в спокойном состоянии рассудка в этот кризисный для наших судеб момент.

Тем временем я прекраснейшим образом расправился с печенкой, которая тяжело припахивала передником и была обсыпана песком. И, по правде говоря, когда фру повернулась ко мне спиной, я ухитрился большую часть печенки швырнуть сидевшему сзади Хансу, который проглотил ее одним глотком, как это делает собака, ибо он не хотел быть пойманным во время ее пережевывания.

— Боже на небесах! Как быстро ты ешь, племянничек, — сказала фру, бросив взгляд на мою пустую жестянку, затем, подозрительно посмотрев на прожорливого готтентота, она добавила. — Уж не украла ли ее эта твоя желтая собака? Если только это так, я проучу его.

— Нет, нет, фру, — в тревоге ответил Ханс. — Никакое мясо не проходило через мои губы сегодня, за исключением того, что я вылизал сковородку после завтрака…

— В таком случае, Аллан, у тебя будет, конечно, нарушено пищеварение, — т. е., получится то, чего я как раз хотела избежать. Разве я не говорила, что каждый кусок надо пережевывать раз двадцать, что делала бы и я, кабы остался хоть один коренной зуб? Ладно, выпей это молоко: оно, правда, немного прокисло, зато очистит желудок, — и она достала черную от грязи бутылку из-под передника, рассердившись, когда я отказался от молока и послал за водой.

Затем фру настояла, чтобы я лег спать на ее кровати в фургоне, запретив мне курить, чтобы рука, мол, не дрожала. Приказав Хансу тщательно почистить ружье, я пошел, хоть и с большой неохотой, туда, лег и закрыл глаза, чтобы ввести в заблуждение фру, которая все время заглядывала, проверяя, как я исполняю ее приказ. В это послеобеденное время сон долго не приходил ко мне, но в конце концов я уснул. Как мог я спать в такой жаре, когда мое сердце раздирали сомнения и ужас? Подумай об этом, читатель, подумай! Еще час или два, и от моего искусства будет зависеть жизнь восьми белых людей — мужчин, женщин и детей — и безопасность или полный позор девушки, которую я любил и которая любила меня. Нет, она не должна быть помилована для самого худшего. Я отдам ей свой пистолет и, если понадобится, она знает, что делать…

Ужасная ответственность была большей, чем я в силах был вынести. Я впал в форменную агонию, я весь дрожал и даже потихоньку плакал. Затем подумал об отце и о том, что он делал бы при таких обстоятельствах, и начал так молиться, как никогда до сих пор. Я умолял Всевышнего дать мне силу и мудрость, не позволить промахнуться, вследствие чего погибли бы невинные люди. Я молился до тех пор, пока пот не заструился по моему лицу… Внезапно я погрузился в сон, вернее, упал в обморок. Не знаю, сколько времени пролежал я в таком состоянии, но думаю, что добрых полчаса — час. Наконец я очнулся и при этом явственно услышал тоненький голосок, не похожий ни на какие голоса в мире, говоривший внутри моего сердца, — или это мне только показалось, — такие слова:

«Иди к холму Хлома Амабуту и наблюдай, как летают грифы. Делай то, что придет тебе на ум и, даже если тебе покажется, что ты промахнулся, не бойся ничего».

Я уселся на кровати старой фру и почувствовал, что во мне произошла какая-то таинственная перемена. Я словно стал другим человеком. Мои сомнения и страх исчезли, рука была тверда, как скала, сердце стало легким… Я теперь твердо знал, что убью этих грифов. Конечно, эта история может показаться абсурдной и легко может быть объяснена состоянием моих нервов в то время… Однако, я не стыжусь сознаться в том, на чем стоял тогда и во что верю сейчас… Я верю, что при крайних обстоятельствах какая-то добрая Сила подсказала, что именно необходимо мне: рассудительность и спокойствие! Во всяком случае в тот момент я как бы подчинился поучениям того тоненького сверхъестественного голоса.

Выбравшись из фургона, я пошел к Хансу, который сидел в ослепительном блеске солнца, глядя на него, казалось, не моргая.

— Где ружье, Ханс? — спросил я.

— Интомби здесь, баас, где я положил его, чтобы держать в прохладе, чтобы оно не заговорило раньше, чем вам захочется, — и он указал на маленькую впадину с густой травой.