Маргиналы и маргиналии

Мы с Верой должны решить только один вопрос: о коте. Главное имущество, оставшееся после Любы, – кот. Вернее, единственное, чего нельзя просто выкинуть. Сдать кота в приют мы не можем, жалко. Стыдно даже оставлять зверя на ночь в квартире, он и так уже несколько дней тут один провел, пока Люба умирала в больнице, пока мы с Верой ехали из своих дальних штатов. Люба попросила дворника кормить кота, значит, она перед смертью о нем беспокоилась. Связывали ли их узы большой и чистой любви – не знаю; впрочем, Любку со всеми на белом свете связывали узы любви. В ней было это расплывчатое добродушие. Но нет, сдавать кота на усыпление нельзя.

Вера начала тягомотину с квартирной распродажей. Деньги ей нужны? Нет, уж кому-кому, а ей деньги абсолютно не нужны. Это она для порядка, потому что так всегда делается. Как она любит объяснять: «Так принято!»

Наклеили на всё ярлычки с ценами, открыли дверь, сидим ждем.

Ни я, ни Вера не смогли взять себе хоть что-нибудь на память. Все вещи в квартире – случайное барахло. Любка их не выбирала и не любила. Но все углы заставлены, ящики забиты: она всегда надеялась, что две сломанные кофеварки заменят ей одну работающую. Что жизнь когда-нибудь начнется, возможно – завтра. Выбранная, обдуманная жизнь, совершенно новая, в которой этот хлам вдруг засветится, преобразится и найдет себе счастливое применение.

Из нашего общего прошлого ничего у Любы не осталось: что-то потерялось при отъезде, что-то при разводе пропало. Раньше мы поделили бы книжки между собой, причем Вера бы притворялась, что они ей чрезвычайно нужны. Но теперь Вера у нас успешный предприниматель и притворяться перестала: мне, говорит, не до чтения. А я давно уже только с экрана читаю.

Чужие люди заходят и смотрят с любопытством на злосчастные ошметки Любиной жизни, выставленные на всеобщее обозрение, как тело в анатомическом театре. Соседям интересно взглянуть: что тут было рядом, за стенкой, чего за десять лет никто ни разу не видел. Особенно интересно соседям верхним и нижним, их квартиры совпадают по планировке, отличаясь только количеством света. Планировка, справедливо замечает Верка, идиотская. Но таких квартир в Нью-Йорке полно: прямо от входной двери идет узкий коридор, слева – глухая стена, справа – двери в комнаты. Как в спальном вагоне. В комнатах, конечно, есть окна, но ситуации это не улучшает: высунувшись, можно почти что потрогать кирпичную стену соседнего дома. В Нью-Йорке приличный вид из окна – свидетельство преуспевания.

Верхние жильцы смотрят с превосходством: у них видны небо и крыши. Зато наверняка солнце допекает. Нижние жильцы входили с Любой в контакт, даже несколько раз пытались к ней вломиться: на них сверху протекало. Потом выяснилось, что текло не от Любы, трубы починили, и соседи вполне мирно беседовали в лифте, обсуждали счета за электричество. У нижних-то и вовсе разорение, они свет никогда не выключают. Но с места так и не сдвинулись. Недотепы, значит, не лучше нашей Любки.

Все они тут живут в стесненных обстоятельствах. Но в каждой квартире наверняка все как у людей: в каждой гостиной диван, перед каждым диваном большой, или очень большой, или даже огромный телевизор – воплощение домашнего очага. У Любы маленький телевизор стоит боком на кухонном столе. Ее жилье должно казаться не просто ободранным, но и подозрительно чужестранным, с почти загадочным пренебрежением не только к уюту, даже к удобству.

И посмертная пыль уже на все легла, потому что, перед тем как умереть, люди обычно болеют, жилье их не убирается, жилье их заносит пылью – как будто потусторонняя пустыня уже подступила к дверям и дует оттуда нехорошим ветром отсутствия, забвения и распада. Вот минимальная мера успеха: не оставить за собой залежавшейся тоскливости.

Приеду домой, надо будет генеральную уборку, что ли, сделать, все лишнее повыкидывать.

Кота Любка тоже ведь не выбирала, кто-то ей подсунул. Не смогла отказаться. Но кот отличается тем, что существует не для Любиного гипотетического светлого будущего, а, как свойственно котам, в концентрированном, теплом и роскошном настоящем. Коты умеют остановить мгновение почище любого Фауста, и каждое мгновение для них прекрасно.

Была слабая надежда, что кто-нибудь из здешних ее знакомых захочет взять кота из сентиментальных соображений. Мы пробовали: нашли телефонную книжку, еще оттуда привезенную, с русским алфавитом. Старые имена, почти стершиеся, записанные карандашом. Те, которые еще можно разобрать – в основном имена наших общих знакомых; иных уж нет, а те далече. Из новых нескольким дозвонились, но сентиментальных соображений не обнаружили: «Ах, как ужасно! Бедная, бедная! Она нам так помогала, когда мы приехали! Такая бескорыстная!»

Ну и? Ну и ничего.

Часа через два Верка соглашается распродажу свернуть. Все связанное с Любой так или иначе неудачно. Мы сдираем в подъезде объявления, запираем незнакомые замки. Доходов не набралось даже на корм коту.

Я предусмотрительно принесла бутылку, чтоб помянуть. Позвонили в угловую китайскую лавочку, заказали еды.