Мао Цзэдун

А в это время его войска продолжали хозяйничать в «стране хакка». Везде, куда они приходили, оставались огонь и пепел. «Купчие крепости на землю, долговые расписки, налоговые реестры (списки, книги), — все сожжено дотла, — писал современник. — Осуществлен лозунг: „Ни аренды (помещикам), ни налогов (гоминьдановским властям), ни долгов (ростовщикам)!“ Все старые налоговые учреждения уничтожены, сборщики налогов убиты. Во время восстания рабочие, крестьяне и солдаты острым ножом начисто выпололи [так в тексте] тухао, джентри [шэньши], милитаристов, чиновников, гоминьдановских комитетчиков и агентов империализма — попов и миссионеров»²⁰³.

А Мао продолжал хандрить. В самом конце августа вместе с Цзычжэнь он переехал в бамбуковую хижину высоко в горах, где продолжал лечиться и предаваться думам. Над дверью своего уединенного жилища он повесил табличку «Приют книжника»²⁰⁴. Депрессия нагнетала тоску и грусть, и вместе с ними приходили мысли о потерянной большой любви к верной Кайхуэй. Цзычжэнь была, конечно, молода и красива, но очень строптива. Женщины-хакка вообще отличались независимым и гордым нравом, а она особенно. «Ты — железо, я — сталь, — говорил ей Мао, — стоит нам столкнуться — звон звенит!» Позже он расскажет их общей дочери Ли Минь, родившейся в 1937 году, что их «пререкания нередко перерастали в стычки». В них Мао Цзэдун «нередко становился на „силовые позиции“», стараясь подавить Цзычжэнь «политическим авторитетом». Кричал и ругался, угрожая исключить непокорную жену из партии, выносил ей «устный выговор», но, как правило, первым вынужден был идти на примирение. Сломить Цзычжэнь ему не удавалось²⁰⁵.

Вот, наверное, почему в одночасье мысли о покорной «Зорюшке» и сыновьях не стали давать ему покоя. «Я потерял свой гордый тополь», — напишет он через много лет в одном из своих стихотворений²⁰⁶. (Фамильный иероглиф Кайхуэй — «Ян» на китайском языке означает «тополь».) В конце ноября, выйдя из своего убежища, он послал письмо в Шанхай Ли Лисаню, сосредоточившему в то время в своих руках при слабом и не слишком грамотном Генеральном секретаре Сян Чжунфа все нити партийной власти. Он просил Ли передать брату Цзэминю, находившемся еще в Шанхае, что хотел бы иметь почтовый адрес Кайхуэй. «Я сейчас уже лучше, — сообщил он, — но душевные силы пока ко мне не вернулись полностью. Я часто думаю о Кайхуэй, Аньине и других, и хотел бы переписываться с ними»²⁰⁷. Видно, несмотря на ожесточение гражданской войны, Мао не успел еще растерять все человеческие чувства. А может быть, что-то вдруг заставило его взволноваться? Какое-то дурное предчувствие? Ведь он же вспомнил о бывшей жене за год до ее трагической гибели!

В том же письме Ли Лисаню Мао впервые за последние месяцы заговорил и о своем бывшем учителе и вожде Чэнь Дусю. Но отозвался о нем на этот раз резко отрицательно: «Действия Дусю поистине возмутительны. К нам прибыли документы Центрального комитета, разоблачающие его, и мы сделаем их доступными всем»²⁰⁸. Чем же разжалованный «Старик» мог опять провиниться? С сентября 1927 года он жил в Шанхае, на территории международного сеттльмента, и лидеры партии по-прежнему тайно навещали его, консультируясь по тем или иным вопросам. Правда, под давлением Москвы они вынуждены были продолжать против него ожесточенную кампанию в коммунистической прессе, но таковы были правила игры. Много раз Сталин звал Чэня в Москву, но тот ехать отказывался: быть козлом отпущения для Кремля не желал. Кроме того, его многое не устраивало в новой политике ИККИ. Он не одобрял восстаний и считал, что буржуазный режим в Китае стабилизировался. Своим бывшим ученикам, возглавлявшим компартию, Чэнь твердил, что Гоминьдан завоевал поддержку большинства населения, а потому не следует биться головой об стену, надо признать временное поражение. Резко негативно относился он и к развитию партизанской борьбы в деревне силами Красной армии, прямо называя войска Чжу — Мао «люмпен-пролетарскими». «Что говорит по этому вопросу марксизм? — спрашивал он навещавших его Сян Чжунфа и Чжоу Эньлая. — Город должен управлять деревней или деревня — городом?» «Согласно теории, — вздыхал Чжоу, — конечно, город»²⁰⁹. А что еще мог он ответить? Реальность, однако, опровергала все догмы.

Раздражала Чэня и несправедливая критика в его адрес в партийной печати. Китайцы, как мы знаем, вообще особо чувствительны к унижению, а тут приходилось терпеть поношение чуть ли не каждый день. В конце концов нервы у Чэня не выдержали и он пошел на конфликт. Поводом к обострению отношений послужили события в Маньчжурии в мае 1929 года, когда китайские власти захватили находившуюся под советским управлением Китайско-Восточную железную дорогу. Под нажимом Сталина новые руководители КПК целиком поддержали СССР, выступив даже за его вооруженную защиту, после чего в июле — августе Чэнь подверг их слепую просоветскую ориентацию решительной критике. Вот этого-то Сталин не мог ему простить ни за что.