Мао Цзэдун

Другой современник, наделенный более тонким чувством юмора, подметил в происходившем элементы фарса: «Фермеры и крестьяне подходили к городским воротам с корзинами риса и овощей, толкая перед собой тяжело груженные тележки. Из ворот на них набрасывались стражники и, выбрав жертву, волочили ее в сторону, чтобы острым мечом или грубыми ножницами отхватить косу. Для многих потеря лелеемой с детства косы означала то же, что и потеря руки. Люди падали на колени, умоляя стражу пощадить их достоинство. Одни вступали в драку с солдатами, другие пытались бежать… Не прошло и недели, как все городское население и даже жители многих деревень в Центральном Китае навсегда избавились от знака векового маньчжурского господства».

Какое-то время люди, привыкшие чутко реагировать на малейшие изменения господствовавших в политике ветров, прятали под головными уборами фальшивую косичку, готовые, если маньчжуры вернутся, тут же выпустить ее наружу. Однако этого не произошло.

1 января нового, 1912 года в Нанкине к присяге был торжественно приведен ветеран революционной борьбы доктор Сунь Ятсен, ставший первым в истории Китая президентом. Власти Чанша отметили это событие военным парадом: «Пели горны, реяли знамена, звучала музыка военных оркестров, ей вторили зычные солдатские голоса… Флагами была украшена каждая лавка: с витрин свисали красно-желто-красные полотнища». В городе поговаривали о необходимости послать экспедиционный корпус в Пекин — с тем, чтобы заставить Юань Шикая и всю северную милитаристскую верхушку признать Сунь Ятсена в качестве главы государства. Проходили массовые митинги, участники которых выступали против планов назначить Юань Шикая верховным правителем страны. Однако, по воспоминаниям Мао, «в то самое время, когда население Хунани готово уже было перейти к конкретным действиям, Сунь Ятсен и Юань Шикай сумели договориться, и война, казалось, неизбежная, так и не началась».

12 февраля император отказался от престола, а двумя днями позже Сунь Ятсен добровольно отдал сопернику свой пост.

В армии Мао оставался до весны. Непосильное бремя содержания революционных вооруженных сил вынудило власти принять решение о широкой демобилизации. «Посчитав, что революция закончилась, — сказал позже Мао, — я… намерился вновь вернуться к книгам. Солдатом я пробыл полгода».

ГЛАВА 3 ПОВЕЛИТЕЛИ ХАОСА

На несколько счастливых месяцев — после того как разжались цепкие объятия отошедшей в мир иной политической ортодоксальности — Китай полностью отдал себя во власть сладкого помешательства новыми модами, идеями, новым энтузиазмом и новыми надеждами. Ставший губернатором Хунани Тань Янькай считал себя либералом и выступал против как империализма, так и жесткого, централизованного контроля Пекина. По его инициативе в провинции был положен конец выращиванию опийного мака и запрещен ввоз опиума. В уездах открывались независимые суды. На время стала свободной пресса — к вящему неудовольствию британского консула, напуганного ее выпадами в адрес великих держав. Провинциальное правительство поощряло развитие местной промышленности, пыталось контролировать отток капиталов за пределы страны и втрое увеличило расходы на образование — за счет драконовских налогов на консервативные зажиточные семьи, считавшиеся заповедниками проманьчжурских настроений. «Новые школы появлялись так же быстро, как побеги бамбука после только что выпавшего дождя», — вспоминал Мао. Аналогию могли бы продолжить стремительно плодившиеся винные лавки, небольшие театры и бордели. Дух перемен ощущали даже жившие в Чанша иностранцы. «Пришедшие к власти деятели действительно хотят стать разумными правителями, — писал один из них, — и получается это у них пока неплохо».

Однако, как это всегда случается в моменты революционного переустройства общества, первые перемены носили чисто символический характер. Девочки-подростки стали взбивать волосы и появляться на публике без обязательных в прошлом провожатых. Их матери робко стучали в двери иноземных докторов и интересовались, можно ли как-то исправить изуродованные бинтованием[14] в детстве крошечные лиловые ступни. Отказавшись от кос, мужчины открыли для себя экзотический мир стриженых затылков. «Люди носят теперь котелки, широкополые шляпы, жокейские шапочки, словом, в ход идет все, — писал озадаченный очевидец. — Традиционные красные головные уборы с круглой застежкой революционное законодательство запретило, так как застежка эта при маньчжурах указывала на социальный статус ее обладателя. Фетровые шляпки и шляпы из парусины можно было видеть повсюду, и самое комичное зрелище представляла рота солдат, маршировавших под командованием офицера, на голове которого красовался высокий шелковый цилиндр».