Манул

Май готовился. Стоял в темной казарме, глядя на древко верных граблей. Удивительно, сколько всего они успели пережить за этот переход! Май тут же поклялся, что если выберется живым из этого проклятого всеми богами места, то обязательно обновит рукоятку, да и лезвия заточит, как и подобает. Вполне логичная мысль заменить грабли более легким, а главное настоящим оружием в голову частенько приходила. Но оборотень всякий раз гнал эти мысли прочь. Более легкий, привычный для руки клинок быстро выдаст его в Столице. Даже покойником, Дорский ухитрялся связывать своего ученика невидимыми путами. Его стиль владения клинком был слишком приметным, особенно для мастеров, знавших Жориха лично.

Поморщившись, манул прикрыл глаза, стараясь выровнять, отчего-то бешено колотящееся в груди сердце. Его попытки оказались безуспешными. Звериная суть, лишившись зрения стала воспринимать окружающую обстановку еще острее. Сырость подземелья, воздух, пропахший потом сотен воинов, треск факелов, закрепленных на стенах, наводили манула на давно и тщательно скрываемые воспоминания. Воспоминания его первых боев на гладиаторском поприще. Тогда, когда еще не было Дорского, когда куратором их роты был господин Ульс, тогда еще просто командир десятой роты новобранцев-рекрутов. По сути, просто мелкая сошка, никогда бы не достигшая верха, если бы в один прекрасный день Май не решился бросить ему вызов.

* * *

Солнце в тот год палило неимоверно. И от него не было спасения. От жары двоилось в глазах, жег горло сухой, раскаленный воздух. Нестерпимо болели ноги, стоптанные до крови долгими переходами. Рядом, неспешно шли такие же, как и он, приговоренные на долгие годы мучений и верной службы царю — рекруты. Впрочем, о верности речи не шло. Каждого военнообязанного тащили насильно, у каждого была своя причина, послужившая попаданию в долгосрочный ад. Подтверждению тому стали раскалившиеся докрасна цепи и деревянные колодки, сковывавшие шею и руки.

— Эй, а ну пошел! — гаркнул один из надзирателей, заработав кнутом. Идущий подросток вскрикнул, повалившись в пыль. За ним следом свалилось еще пару обреченных. Ход был нарушен. Подтянулись другие надзиратели.

Виновник тихонько заскулил, всеми силами пытаясь подняться. Сильная жара, отсутствие воды и усталость давали свое. Не помогал подняться даже исправно стегающий по спине кнут. Подросток с ужасом начал понимать, что даже боль перестает мотивировать его. Оказавшись на грани, стирается всякая чувствительность.

— Скот, — рыкнул один из погонщиков, сплюнув. Он был опытнее других и понимал, что рекруту уже не жить. Махнув рукой своим помощникам, он пошел вперед. Вот-вот на горизонте должны были показаться стены Белграда.

Обученные понимать своего командира с полуслова мужики подошли к страдальцу, отцепив его от общей колонны. Остальные рекруты вяло следили за этим, провожая товарища в последний путь. Тем временем, протащив страдальца подальше в поле, один из стражников вытащил клинок, не раздумывая, всадив сталь в живот подростка.

Парнишка тихо упал в траву. Надсмотрщик же, оттерев клинок, вернулся в строй, заработав более привычной плетью. Указом царя-батюшки страже надлежало заботиться о будущих солдатах, однако никто не посчитал нужным сообщить, в чем же именно заключается эта забота. По меркам стражи добить издыхающий скот уже акт милосердия.

Остальным рекрутам оставалось только шагать дальше. Никто из них ни разу не обернулся. Иссохшее тело умершего так и осталось лежать под присмотром вечного Солнца и задувающих с запада степных ветров…

Вечер рекруты провели уже в Белграде. Новобранцев освободили из колодок, загнав в казарму. Впервые, после долгого перехода людям предоставили право немного отдохнуть. Впрочем, каждый из обреченных понимал, что настоящий ад их только ожидает.

— И за что Белобог нас так не любит? — шептал, тихо скорчившись в своем углу один из мальчишек. Он, как и многие другие в их новосформированной роте был крепостным у влиятельного барона. Но из-за своей неуклюжести он быстро попал в немилость и был сослан в рекруты.

— Хватит ныть! — осадил его другой мальчишка, известный в отряде своим взрывным характером и злым, цепким взглядом. Молодой и рьяный он больше напоминал необъезженного норовистого жеребца, зачастую получая от надсмотрщиков больше остальных. На его спине, груди и лице не сходили кровоподтеки и раны. Но сколько бы его ни били, он вставал, глядя на мучителей зло, и несокрушимо. На памяти остальных приговоренных он был единственным парнишкой, который никогда не жаловался на Белобога, на судьбу, на своего барина, отдавшего на верную смерть. Однако при всей своей запальчивости среди рекрутов общался он только с Плаксой — так втихаря прозвали между собой неуклюжего нытика.

— Май! — загундосил мальчишка, хлюпнув носом. — Тут так темно, я боюсь!

Названный Маем лишь фыркнул презрительно, но после недолгих раздумий произнес:

— Что с тобой поделать? Иди сюда.

Плакса улыбнулся, обняв своего товарища. Мальчишка тут же заснул. Подле своего товарища он быстро успокаивался.