Манюня, юбилей Ба и прочие треволнения

– Работа у них такая. Им медаль за уродство дают. Чем уродливее человек, тем больше медалей.

– Миша! – сделала бровки домиком мама. – Ну чего ты детям головы всякой ерундой забиваешь?

– А чего они мне безоговорочно верят? – встал руки в боки дядя Миша.

– Дядя Миша, ты что, врешь нам? – расстроилась Гаянэ.

– Не вру, а придумываю. Это разные вещи, понятно?

– Ага, – неуверенно кивнули мы.

– Понятно или еще раз объяснить?

– Если можно, объясни еще раз, дядя Миша.

– Например, я говорю, что небо зеленое. Как вы думаете, я вру или придумываю?

– Врешь, – тренькнули мы с Аленкой.

– Придумываешь, – отозвались остальные девочки.

– А вот и не угадали! Фантазирую я, ясно?

– Я-а-а-а-а-а-асно!

– А если я говорю, что небо красное, что это означает?

– Что ты врешь?

– Здрассьти! Это означает, что мы живем на Марсе. Марсиане мы, понятно? Инопланетяне. Глаза врастопыр, тело пупырчатое, на каждой руке по три пальца и еще восемь под мышками торчат!

– Чего восемь торчат?

– Пальцев торчат! Из-под каждой подмышки. А всё почему?

– Почему? – проблеяли мы.

– Потому что небо красное!

– Света, как ты с этим балаболом живешь? – периодически восклицала мама.

– Весело живу, – смеялась тетя Света.

А вечером мы чаевничали у бабули. Бабуля угощала нас творожной запеканкой и ореховым рулетом – рассыпчатым, коричным, тающим во рту. Папа съел по три куска рулета и запеканки, лег на диван и начал жаловаться на тяжесть в желудке.

– Вот, отравила родного зятя выпечкой, – подтрунивал над бабулей ее сын.

– Ну что ты такое говоришь, Миша, – ахала бабуля. – Мой зять – золото, разве можно его отравить?

– Чайная ложка крысиного яда – и «легким движением руки» золото превращается в чугун!

– Миша, – держался за бок папа, – не смеши меня, Миша!

– А чего Миша? Я уже сорок лет как Миша! Хоть бы кто мне за это медаль вручил! Или хотя бы грамоту!

– Ой-ай, – хватались за животики мама с тетей Светой.

Оба дня мы засыпали очень поздно – в три часа ночи. Никак наговориться не могли. В субботу нас выпустили во двор – поиграть. Азербайджанского мы совсем не понимали, поэтому Иринка с Аленкой работали переводчицами. Играли мы недолго, до того момента, как Каринка подралась с мальчиком Сеидом. Мальчик Сеид полез к ней с рукопашной, за что и поплатился – убежал домой весь в слезах, с большой шишкой на голове, жаловаться родителям. А мы благоразумно поднялись в квартиру бабули. Пусть взрослые сами между собой разбираются, мы свое дело уже сделали. Правда, родители Сеида приходить разбираться с нами не стали. Видимо, Сеид каждый день прибегал домой с новой шишкой, вот они и не придали значения еще одной ландшафтной неровности на голове сына.

А в воскресенье, попрощавшись с родственниками, тем же макаром мы вернулись домой – я с Каринкой, Манькой и дядей Мишей на автобусе, а папа с мамой, Ба, Гаянэ и Сонечкой – на нашем «жигуленке». Пока автобус не тронулся с места, Манька спешно рассказывала последние новости:

– К дяде Моте в гости пришла одна тетечка, такая, знаете, старая уже, вся в морщинах. Звали ее Фатима. Она знаете чего нагадала Ба на кофейной гуще?

– Чего нагадала?

– Что скоро она получит весточку откуда-то издалека. Которую долго ждет. И что эта весточка перевернет нашу жизнь.

– А Ба чего?

– А Ба посмеялась. Она же не верит во все эти гадания.

Потом автобус тронулся с места, и мы какое-то время наблюдали в окно уплывающий город. Было такое впечатление, словно это не мы едем, а дома и улицы уходят куда-то в даль, растворяясь в туманной дымке. Шумные восточные базары, желтые пузатые трамваи, высокие, облетевшие чинары, широкая река, разделяющая город на две части – армянскую и азербайджанскую.

Манька какое-то время наблюдала за уплывающим городом, а потом тихим голосом завела:

– Прощай, Кировабад, прощай.

– Прощай, Кировабад, прощай, – подхватила я.

– Почему прощай? – удивился дядя Миша. – Нужно петь «до свидания, Кировабад», а не «прощай». Чтобы вернуться сюда еще раз.

Я замолчала, приноравливаясь к «до свиданью», а Манька даже ухом не повела. Она глядела в окно, на скрывающийся из виду большой город, и тихо пела:

– Прощай, Кировабад. Прощай.

Глава 17 Манюня празднует Новый год, или Счастье Человечка Домового

Зима в том году выдалась удивительной. За окном весь декабрь кружил крупными хлопьями снег, стелился пушистой пеленой на балконные перила, ерошился огромными ватными ворохами на макушках густых голубых елей. По вечерам искрился золотом в световом обрамлении тонконогих и пучеглазых уличных фонарей; поддетый порывом ветра, срывался с крыш и падал рыхлыми комьями на протопанные в высоком снегу узкие пешеходные дорожки, по-старчески недовольно кряхтя: «Пхххх, пхххх!»

Стороннему наблюдателю могло почудиться, что Берд впал в спячку – нескончаемо падающий снег заглушил голоса и размыл очертания домов в непроницаемую молочную стену. Казалось, кто-то укутал городок пуховым одеялом и убрал на верхнюю полку бельевого шкафа – подальше от шума и суеты.