Мания

Однажды он рассказал мне о саде Ирема, чем-то вроде мусульманского Вавилона, месте столь прекрасном, что породило высокомерие, а потому было разрушено Богом и с тех пор появляется перед одиноким путешественником мимолетными видениями, а затем снова исчезает на просторах пустыни. Так и с нашими жизнями, милорды; все мы пытаемся хоть на мгновение увидеть тот сад, и мне была дарована такая милость через глаза мавра. Оглядываясь назад, я думаю, что не научился у мавра мудрости. Я не знаю, что такое мудрость. Однако он научил меня смотреть, видеть тот быстро исчезающий рай, что может осуществиться на земле, научил меня вкусу жизни в то время, как все остальные любили смерть. А это, милорды, огромная слабость нашей религии. В поисках смирения мы создали культ смерти и потеряли способность создать свой собственный полузабытый сад. В результате любители смерти подходят к своему концу полными сожалений, ибо они избрали смерть вместо жизни и не могут жить теперь, поскольку умирают. Только познавшие вкус жизни и увидевшие сад Ирема преодолели страх смерти, ибо они коснулись истины бытия и могут с легкостью и умиротворением покинуть жизнь, ведь они сполна ею насладились. Я готов умереть, милорды.

Инквизитор безжалостно и эффективно разрешил проблему Фактора. Он приказал запечатать пещеру, запретил всем приближаться к ней, и не думаю, что кто-либо посмел нарушить его запрет. Пятнадцать лет спустя на горе случилось землетрясение, пещера обрушилась, и бывший вход в нее завалило камнями. Меня же увез — прямо на учебу — секретарь, чтобы я не смог никому рассказать о том, что узнал, и не погубил дело рук Инквизитора, который сплел из чувства вины и страха строительный раствор, предназначенный для объединения слабой общины. Я не возражал. Моя семья и односельчане стали мне чужими. Тогда я лишь сожалел, что пропустил казнь мавра, ибо я намеревался вернуться, чтобы увидеть ее своими глазами.

Я не хотел видеть, как он умирает, но я понимал, что если не можешь действовать, чтобы что-то предотвратить, то должен быть готов взглянуть на последствия своего бездействия. Раскаяние и его спутник, чувство вины, с тех пор не отпускали меня. Поначалу мои угрызения совести были столь сильными, что казались проклятием. Ребенку не дано знать, что делать с грузом подобной вины, а церкви я не мог признаться, ибо сама церковь была причиной моего греха. И потому мне пришлось нести то бремя. Однако в конце концов я осознал, что это не так уж плохо, ведь только под грузом греха мы становимся людьми, понимаем тяжесть того, что сделали или должны были сделать и не сделали, понимаем, что мы делаем и должны делать, но не делаем. Христос родился, чтобы взвалить на себя бремя человеческого греха, но мы становимся людьми, познавая то бремя, и следует время от времени напоминать себе об этом. Правда, теперь конец близок, и пора мне освободиться от этого земного бремени.

Во время последней встречи с Инквизитором я снова спросил его о тех событиях. Он, естественно, не был склонен говорить о них, но понимал, что в долгу передо мной. Была ли смерть мавра действительно необходима? Нельзя ли было обойтись без нее? Нельзя ли было противопоставить нам англичан, или голландцев, или французов? Он признал, что можно было бы, но чуждая вера, по его словам, всегда лучший враг, чем другая национальность, поскольку она более неопределенная, более управляемая, более грозная. «Они» могут быть где угодно, их коварному влиянию можно приписать любое несчастье, а то, что мы их не можем видеть, лишь подтверждает их дьявольскую вездесущность. Я верю, что в конце своей жизни Инквизитор сожалел о своих политических компромиссах. В лучшем случае он выполнял свою дьявольскую работу от имени Бога. В худшем случае Бога подстрекал дьявол. Такую работу он не мог вспоминать с удовлетворением. И к тому времени он знал: все, что ради самоопределения опирается на врага, неизбежно порочно.

Мы не станем сплоченной страной, милорды, пока не будем уверены в себе настолько, чтобы забыть о необходимости врага. Точно так же наша церковь никогда не вернет себе первоначальной чистоты цели и терпимости, пока не отпадет необходимость в людях вроде вас, людях столь нетерпимых и неуверенных в собственной вере, что приходится разоблачать недостатки всех остальных. Это справедливо и для отдельных людей. Ни один человек не станет самим собой, пока не обретет достаточно уверенности, чтобы самоопределяться без противопоставления другим. Пока вы возвышаетесь, принижая чужие таланты, пока вы питаетесь кислыми плодами чувства вины и утоляете жажду из фонтана порицания, пока вы ковыляете, опираясь на костыли презрения и изгнания, вы всего лишь клочки плоти, оживленные стремлением к уверенности, коей вы недостойны, и власти, коей вы не заслуживаете.