Что он сделал с девочкой? Это же она кричала? Конечно она. Тогда почему никто не слышит? Почему я не могу кричать? Потому что страшно. Мне страшно. Потому что там маньяк из «Молчания ягнят», он хочет выпить твою кровь и сделать из твоей головы вазу для фруктов.
Снова крик? Или мне послышалось? Крик от боли? Послышалось. Да нет, ей больно. Больно… это ужасно. Боль – это когда что-то ломают, когда трудно дышать и думать. Ты думаешь о… , ты… не выходит, ни о чем, кроме этой бо-боли ты не можешь думать. Верит ли Лола? Если так, то чем больше верующих, тем больше вероятности, что придет спасение. Ждать полицию? Крепкий орешек ворвется, и вынесет на своих руках с криком «Умрите, гады!» Да нет же! Не нужно его беспокоить. Зачем? У меня есть бог. Спасибо, мама, папа, что познакомили меня с ним. Теперь он меня знает и будет навещать по воскресениям. Только сегодня не воскресение! Хватит кричать. Это невыносимо. Мама, папа, где его искать? Ему нельзя позвонить, но может быть есть способ, чтобы он услышал.
– Ты чего бормочешь?
Он не сразу услышал. Внутренний голос пугал его, он почти обездвижил его конечности.
– Молитву? – предположила Поля.
– Да… тебе все известно, да?
– Мне известно то, что очевидно.
– Тут блин темно, пахнет мочой и дышать уже нечем, кажется и вода…
Ленчик задыхался.
– Роб…но ты пойми он тут вроде как старший.
– Что? Да какая разница кто здесь старший. Мы здесь увязли по самый чижик, нас убьют, съедят, с нами явно сделают что-то ужасное, а тут старший, младший…
Волосы взмокли, по вискам катились капли, руки взмокли, веревка стала ощутимее. Веревка состоит из таких тоненьких волокон. А каждое тоненькое из еще более тонких. Тонюсеньких!
Тем временем Поля говорила. Возможно, она тоже постоянно искала пути спасения, но при этом говорила. На такое способны только девушки.
– Что нам делать, кроме как придумывать для себя спасение. Лола читала стихи. Роб…
– Кашлял?
– Это он последние дни. А как только я пришла, он мне пел. Читал «Басту». Огромный город. Ночной проспект. Я опоздал на вокзал и уже далеко твой "Экспресс". Но вопреки всему – мои разбитые мечты, я превращу В цветные сны, в которых, как и прежде – ты со мной! В которых, как и прежде – ты со мной!
– Хватит! Если это маньяк, то… Он хочет выкуп.
– Или отрезать что-то как… дай-ка вспомнить, как маньяк.
Пропиленовые нити не поддавались. Ленчик редко стриг ногти. Только тогда, когда мешали стучать по клавишам. Некоторые были ломкими, но ноготь на большом пальце правой руке можно смело отнести к категории «режет все».
– Почему ты спокойна?
– Наверное потому, что уже умирала раз семь. Родилась недоношенной, вырезали гланды. Со мной вечно что-то происходит.
– Гланды – это нормально. Мне тоже в восемь вырезали.
– Потом школа в Жуковском, там, где самолеты. Как только «Макс», все как с катушек. А я боюсь летать. Однажды меня так напугали, что наш самолет разобьется, что мы всмятку, что ничего не светит, что надо выбираться и на всех парашютов не хватит.
Одна ниточка поддалась. Славно.
– И тогда я в истерику. Лежала в 6-й детской. Воспитательная психиатрия, блин. Там при мне мальчик в окно, вены резали. Я думала, что могла же себя в самолете как-то попридержать. Жизнь пошла бы по другому сценарию…
Роб задергался.
– Что с ним?
За ночь темнота обрела какие-то явные координаты – где были дети, ведра, должно быть окно. Роб занимал больший квадрат – ранее он делил с соседкой Лолой, теперь был один. Никому не хотелось даже предполагать, что там в двух метрах… нет, все хорошо. Просто он слаб, и нужно только поспать, успокоиться…
Дверь открылась резко. Не было той медлительности. Как будто человек торопился. Он быстро внес ведра – поменял грязные на чистые, выругался как животное, нашедшее падаль уже негодную в пищу. Взял швабру и стал мыть. На этот раз Ленчик не пытался говорить. Он смотрел на действия этого робота, машинально выполняющего какую-то загадочную программу – украл, связал, приходит, приносит воду, моет… У любой машины есть задание, конечная цель, заложенная в систему – вот бы знать.
Мужчина вышел также быстро, как и вошел.
– Почему нас не кормят? – спросил Ленчик, продолжая пилить. Он продолжал пилить все время, понимая, что в темноте заметить одну порванную ниточку невозможно.
– А нас не кормят, – произнесла Поля.
– То есть как?
– Вот так.
– Но это же кипец просто.
– Кипец. Первые два дня трудно. Потом проще. Просто пьешь. А сейчас прости, я должна сходить в ведро… надо же, я смущаюсь, как будто делаю это впервые.
Было темно. Можно было покрыться краской любого цвета, пятнами, иметь сбитую прическу и справлять нужду. А что? Ленчику тоже придется это делать. Да, но как она это делает, если связана?
– Для этого у меня и развязаны руки.
Ленчик смотрел на щель, откуда непрерывно доносились звуки. Говорили двое. То, что их двое утешало.
Мужчина смотрел на сидящего за столом ребенка.
– Ишь, – промычал он.
– Не хочу, – девочка отшвырнула от себя тарелку. Он поднял тарелку, подошел к столу, где среди вороха газет и коробок от пиццы, стояла кастрюля, и налил половником зеленоватую жидкость.