Маневры памяти (сборник)

И еще Толя постоянно и незаменимо остается для меня неким справочным бюро. К примеру, когда как-то я спросил его о том, что он помнит из нашей корабельной практики после второго курса на итальянской «НИКЕЛИО», он сказал, что в кают-компании этой репарационной подводной лодки еще оставался трубопровод с краником, над которым была итальянская надпись «белое вино». И, мол, такие же надписи были кое-где на переборках и в других местах лодки, но сказочных трубок там уже не было. Вероятно, их демонтировали сразу же, как «НИКЕЛИО» стала кораблем нашего флота, хотя трубопровод, разумеется, был и минимального диаметра.

Или, к примеру, кто помнит, как отбывал из Адмиралтейства факультет дизелистов, который уже в первые дни нашего пребывания в Дзержинке перевели в Севастополь. Все было весьма торжественно – Невский проспект, оркестр, цветы, эскорт из девушек…

Проблески памяти через две трети века после происходившего подобны путешествию с карманным фонарем то в подвал, то на чердак, где хранится давно отслужившее свой срок. Дневников-то теперь, мне кажется, уже давно никто не ведет. Отчего это?

Вот сейчас написал эти слова и подумал – а ведь насчет дневников-то и правда – уже никто… Да и то сказать – я, пожалуй, в жизни знал всего двоих-троих, писавших дневники, точнее, что-то, по устойчивой верности их этим занятиям, подобное. Один (музейщик поколением старше) обладал редким даром прясть из нитей окружающего, при этом самого что ни на есть заурядного, розетки философского сарказма. Эссе эти, величиной в страничку, были так лукаво и тонко стилизованы, что мерещился то выглянувший из кабинета, изнутри обшитого пробкой, Марсель Пруст. То – Виктор Шкловский, как теперь бы сказали, косящий под Петрарку. Имея диплом Института истории искусств, автор тех эссе прошел всю войну солдатом.

Другая – знакомая (или все-таки друг?) с юности столь ранима, что не дает прочесть ни странички из того, чего уже накатала тетрадей в тисненой коже (схожих с бюварами девятнадцатого века) целую их стопку.

Мой отец тоже, судя по трем десяткам сохранившихся листков, на которых изображены головы лошадей, – начинал конструировать дневник-эссе. Но, когда в начале августа 1941-го мы уходили из уже горящей Старой Руссы, то отец еще был. Его не было с 1937-го, но в 40-м, когда расстреляли Ежова, некоторые из дел, в том числе и дело военно-конных заводов, были прекращены. Отца выпустили. Мне было тогда четыре года, а за месяц до войны исполнилось пять. И вот мы пошли. Отец сильно хромал, но катил коляску, которая еще недавно была моей. От Старой Руссы до Волги мы шли пешком. Где ночевали, не помню. Переправлялись через огромную реку, это была Волга, мы уже без отца. Он стоял на берегу, а мы махали ему руками. Баржа была переполнена. У пароходика, который тащил нас на другой берег, был страшный, не по его росту, голос. Он тоже был обвешан людьми.

В Кологрив, что стоит на притоке Унже, притоке Волги, мы добрались в середине сентября. Отец погиб в Колпине, под Ленинградом, в марте 1942-го, мама умерла в Кологриве летом 1944-го. Кладбище обрывается к Унже песчаным обрывом. Унжа подмывает своей излучиной этот обрыв.

V

И снова в Обнинск. Когда мы учились в этом городке (1960-й, как раз середина хрущевского правления), то часть старших офицеров на наших экипажах была уже из той прослойки, которая много чего успела повидать за предыдущие несколько лет. Капитаны третьего ранга с лейтенантами своими впечатлениями не делятся. Но инженер-лейтенант – существо любознательное и догадливое, а когда инженер-лейтенантов собирается множество в одном месте, то это уже – если говорить о банке сведений, впечатлений и их систематизации – некое новое и коллективно-собирательное существо. И каждая новая волна лейтенантов создает свой, отвечающий именно ее генерации, умозрительный фильм о жизни офицеров той волны, которая предшествовала им. Так заступающий на вахту проглядывает вахтенный журнал. Пробежал глазами – и вперед.

Так что про лапшу тех лет знали у нас вроде бы все. Должны бы, казалось, догадываться о лопатах этого кушанья и наверху. В частности, Н. С. Хрущеву, которому докладывали о полной боеготовности значительного числа атомных лодок, его крестьянский мозг, модернизированный в партийных манипуляциях, должен был бы подсказать, что бравурные доклады необходимо раз пять перепроверить. Но мечта загнуть салазки Штатам, видно, не давала Никите Сергеевичу покоя, и был отдан приказ послать к Кубе если и не флотилию, то, во всяком случае, несколько атомных лодок. Однако в дальний поход еще не готова выйти была ни одна атомная, и в тропики отправились несколько дизельных. Мне случилось присутствовать при том, как одного из участников этого похода, правда, лет через двадцать после происходившего, расспрашивала девушка-корреспондент, собиравшаяся о том походе написать.

Участник начал с азов.