Манекены - жизнь в стеклах витрин

ЕКАТЕРИНА. Он не в себе! Вы же видите, он не в себе! Уйдите! Ну не надо смотреть! Ну чего вы? (Она ведет его к дивану, укладывает, укрывает мокрым одеялом и поет колыбельную песню.)

ТРЕТЬЯ СЦЕНА. (ДЕНЬ ПЯТНАДЦАТЫЙ)

Вечер. ПАВЕЛ лежит на диване в сером костюме, только теперь уже мятом. Лежит прямо в ботинках. Он небритый, с темными кругами под глазами. ЕКАТЕРИНА сидит рядом в красном платье. Вид у нее тоже нездоровый, волосы растрепаны. Включен телевизор.

ЕКАТЕРИНА. Вчера вечером они сказали, что эти обсуждают вопрос, как расторгнуть с нами договор… Ты слышал?

ПАВЕЛ. Мне уже все равно…

ЕКАТЕРИНА. Они нас хотят кинуть, ты понимаешь? Мы просидели здесь уже почти весь срок и, оказывается, зря… Мне кажется, что у них так и было задумано… Они с самого начала решили, что не заплатят нам за это ни копейки… Поэтому-то в контракте было так много пунктов! Они рассчитали верно, что хоть один из них мы обязательно не сможем выполнить…

ПАВЕЛ. Ну и плевать на них…

ЕКАТЕРИНА. Мне сразу же не понравился этот краснорожий бугай, который у них главный… И фамилия у него Смердяев! А как он пренебрежительно ручку нам свою давал золотую… Как будто мы и не люди вовсе, а скоты… Да за одну такую ручку можно купить десять таких гарнитуров, за который мы здесь сидим.

ПАВЕЛ. Пусть подавится своим гарнитуром, Смердяков этот…

ЕКАТЕРИНА. Плевать! Пусть подавится! Ты такое больше не говори! Будем бороться до последнего! Судиться с ними будем, до самого президента дойдем американского, но своего добьемся, если что не так. Есть же, я не знаю, разные правозащитные организации, в конце-то концов, суд Линча…

ПАВЕЛ. Да ну их уже…

ЕКАТЕРИНА. Если бы не твой вчерашний бзик, может, все было бы нормально. Ты хоть помнишь, что ты вчера вытворял после своего джина?.. Нет? А я помню. Кривлялся в одних трусах прямо перед стеклом, ругательства выкрикивал разные, трусы свои стянул, попу оголил перед всеми, а потом упал прямо на пол и зарыдал. Я тебя, Павел, конечно, не упрекаю. Мне самой тяжело очень. Но нужно же было хоть как-то сдерживать себя, ведь там же люди стоят, и нужно их хоть немного уважать… Они же так забеспокоились за тебя, что все движение перекрыли…

ПАВЕЛ. За что их уважать? За что? За то, что стоят сутками напролет и на нас, как на зверей каких, глазеют?

ЕКАТЕРИНА. Они ведь люди, Павел. Хотя бы за это. Это же кто-то из них когда-то сказал: «Хлеба и зрелищ!» А мы чем не зрелище? Выставлены на всеобщее обозрение. На центральной улице крупного города. Сами себя обрекли на такие муки константовы. Теперь уж нужно терпеть — немного осталось. По сравнению с тем, что уже отсидели.

ПАВЕЛ. Какой это позор! Какой позор! Мы ведь выглядим-то уже как бледные спирохеты… На наши жизни ведь это сидение в витрине ляжет несмываемым пятном — грязным, грязным пятном. Это будет значить, что мы продали свою честь. И даже цену определили в один спальный гарнитур. Конечно, продают свое все: кто — силу, кто — умственные способности… Но чтобы вот так продаться со всеми потрохами?

ЕКАТЕРИНА. Ты что, не слышал вчера? Там же теперь новый конкурс объявили! И желающих набралось уже больше двух тысяч! И все они мечтают продаться, как ты говоришь, со всеми потрохами!

ПАВЕЛ. То они, а это мы с тобой. И мы с тобой сейчас жизни свои обесценили. Моя это вина. В первую очередь моя. Наверное, единственный смысл жизни — поступать и жить так, чтобы было хорошо не только себе, но и другим, в первую очередь близким тебе людям. Я с этой задачей не справился. Я этого сделать не смог. Не смог! Простите меня, и ты, Катенька, и Антошка!

ЕКАТЕРИНА. Ну что ты, Паша, перестань! Как будто умирать уже собрался! Не твоя ведь это вина, что в школе денег не платят…

ПАВЕЛ. Моя это вина… Моя… О себе я думал… Нравилось мне в школе работать с детьми чужими… А о своем сыночке я даже и не думал… А был бы другим, давно бы уже вагоны разгружал на вокзале… И ничего-то зазорного в этом нет! Если можно сидеть в витрине, то отчего нельзя мешки таскать человеку с высшим образованием?..