Мандарины

«И то верно, нелегко быть молодым в наше время», — подумал Анри. Он решил провести в ближайшие дни серьезную беседу с Ламбером. «Но что мне ему все-таки сказать?» Он начал раздеваться. «Если бы я был коммунистом или христианином, то не испытывал бы подобного затруднения, — говорил он себе. — Мораль универсальную можно попытаться навязать. Но смысл, который придают собственной жизни, — это дело другое. В нескольких фразах на сей счет не объяснишься: пришлось бы заставить Ламбера видеть мир моими глазами». Анри вздохнул. Вот чему служит литература: показывать другим мир, каким видишь его сам; беда в том, что он попытался это сделать и потерпел неудачу. «А я действительно пытался?» — спросил себя Анри. Он закурил вторую сигарету и сел на край кровати. Ему хотелось написать книгу, ничем не мотивированную: просто так, без необходимости, без причин, неудивительно, что она быстро ему надоела. К тому же он обещал себе быть искренним, но был всего лишь снисходительным; он намеревался говорить о себе, не относя себя ни к прошлому, ни к настоящему, в то время как правда его жизни заключалась не в нем самом, а в событиях, в людях, в разных вещах; чтобы рассказать о себе, надо говорить и обо всем остальном. Он встал и выпил стакан воды. В данный момент он заявляет, потому что его это устраивает, будто литература не имеет больше смысла, однако он написал пьесу, которой остался доволен. Пьесу, которая расположена во времени и пространстве и которая что-то означала: вот почему он ею доволен. А почему бы не начать роман, расположенный во времени и пространстве, который что-то будет означать? Поведать сегодняшнюю историю, в которой читатели найдут отражение своих забот, своих проблем. Не доказывать, не поучать, а свидетельствовать. Он долго не мог заснуть.

Дюбрею не удалось переубедить Трарье и Самазелля. Но они безусловно не поняли, какую гарантию давало Анри присутствие в редакционном совете Ламбера, а может, они опасались скандала, который пагубно отразился бы на СРЛ, либо вообще не питали никаких коварных замыслов: во всяком случае, они без труда согласились с предложенной Анри комбинацией. В газете никто не обеспокоился переменой, казавшейся чисто административной. Никто, за исключением Венсана. Он явился в редакционную комнату в тот момент, когда Анри с Люком находились там одни, и зло набросился на них:

— Я не понимаю, что происходит.

— Все очень просто! — отвечал Анри.

— Я не знаю этого Трарье, но человек, у которого столько денег, наверняка опасен. Лучше было бы обойтись без него.

— Мы не могли, — сказал Анри.

— А зачем ты ввел в совет Ламбера? — спросил Венсан. — Тебя ждут неприятные неожиданности. Как подумаю, что он помирился с отцом, зная то, что знает он!

— Нет никаких доказательств того, что старик выдал Розу, — сказал Анри. — Перестань судить о людях сгоряча. Я знаю Ламбера и полностью доверяю ему.

Венсан пожал плечами:

— Это дело приводит меня в уныние!

— Надо признать, что мы просчитались, — вздохнул Люк.

— В чем? — спросил Анри.

— Во всем, — ответил Люк. — Можно было надеяться, что какие-то вещи изменятся, и вот опять: только деньги имеют значение.

— Не могло все так быстро измениться, — заметил Анри.

— Ничего никогда не меняется! — сказал Венсан. Внезапно повернувшись, он пошел к двери.

— Венсан не знает, что я поставил тебя в известность? — с тревогой спросил Люк.

— Нет, — ответил Анри. — Я ничего ему не сказал и ничего не скажу. Зачем?

В день, назначенный для подписания контракта, Поль, несмотря на мягкость ноябрьской погоды, развела в камине большой огонь и, рассеянно помешивая угли, спросила:

— Ты окончательно решил подписать?

— Окончательно.

— Почему?

— У меня нет выбора.

— Выбор всегда есть, — сказала она.

— Но не в данном случае.

— Почему же? — Выпрямившись, она повернулась лицом к Анри: — Ты мог бы уйти!

Ну вот, наконец-то она исторгла эти слова, которые многие дни неловко удерживала; неподвижная, сжимая руками концы своей шали, она казалась мученицей, предлагавшей свое тело на съедение хищникам. Голос ее окреп:

— Я считаю, что элегантнее было бы просто уйти.

— Если бы ты знала, до какой степени мне плевать на элегантность.

— Пять лет назад ты бы не колебался, ты бы ушел. Он пожал плечами:

— За пять лет я многому научился, а ты нет?

— Чему ты научился? — произнесла она театральным тоном. — Договариваться, идти на уступки.

— Я объяснил тебе, по каким причинам я согласился.

— О! Причины всегда найдутся, без причины никто себя не компрометирует. Однако надо уметь отметать причины. — Лицо Поль исказилось, в глазах застыла растерянная мольба. — Ты все предвидел, ты выбирал самые трудные пути, одиночество, чистоту: святой Георгий Пизанелло ^{89}в бело-золотых одеждах, мы говорили, что это ты...

— Это ты говорила...

— Ах! Не отрекайся от нашего прошлого! — воскликнула она.

— Я ни от чего не отрекаюсь, — в сердцах ответил он.

— Ты отрекаешься от самого себя, ты изменяешь своим убеждениям. И я знаю, кто в этом виноват, — с негодованием добавила она. — Придется мне как-нибудь с ним объясниться.