Мандарины

— Этого мне недостаточно: я хочу заручиться твоим словом, иначе завтра ты будешь далеко.

Уже многие годы я не говорила с ней в таком тоне; она смотрела на меня с покорным, умоляющим видом.

— Ты тоже обещай мне одну вещь: ничего не говори папе.

Мне крайне редко случалось умалчивать перед Робером о глупостях Надин, но на этот раз я решила, что ему и правда не нужны новые заботы.

— Обещание за обещание, — сказала я.

— Обещаю тебе все, что хочешь, — печально ответила она.

— Тогда и я ничего не скажу. Ты уверена, что не оставила следов? — с тревогой спросила я.

— Венсан уверяет, что за всем проследил. Что будет, если меня возьмут? — в страхе спросила она.

— Тебя не возьмут; ты всего лишь сообщница и к тому же слишком молода. Но Венсан крупно рискует; если он закончит свою жизнь в тюрьме, то так ему и надо, — в ярости добавила я. — До чего же отвратительная история, глупая и отвратительная.

Надин не ответила, а, помолчав, спросила:

— Анри дал тебе машину и ни о чем не спросил?

— Думаю, ему многое известно.

— Венсан слишком много болтает, — заметила Надин. — Анри и ты — не в счет. Но тип вроде Сезенака может быть опасен.

— Сезенак в курсе? Какое безумие!

— Он не в курсе, Венсан все-таки понимает, что наркомана следует остерегаться. Но они очень привязаны друг к другу и все время вместе.

— Надо поговорить с Венсаном, надо убедить его бросить все это...

— Ты его не убедишь, — возразила Надин, — ни ты, ни я, вообще никто.

Надин улеглась спать, а я сказала Роберу, что выходила просто прогуляться. Он так был озабочен в последнее время, что не усмотрел в этом ничего подозрительного. Я позвонила Анри и успокоила его несколькими туманными фразами. Сосредоточиться на моих больных было трудным занятием. Я с нетерпением дожидалась вечерних газет: в них ничего не говорилось. И все-таки в ту ночь я почти не спала. «Об Америке и речи быть не может», — сказала я себе: Надин в опасности; она пообещала мне ничего не затевать больше, но Бог знает, что она еще придумает! Я с грустью думала, что, даже оставаясь подле нее, я не смогу ее защитить. Чтобы она перестала уничтожать себя, ей наверняка довольно было бы чувствовать себя любимой и счастливой, однако я не могла дать ей ни любви, ни счастья. Никакой пользы от меня ей не было! Других, чужих я заставляю говорить, я распутываю нити их воспоминаний, перебирая их комплексы, а по окончании вручаю аккуратные моточки, которые они раскладывают по порядку в нужные отделения: иногда это им во благо. Что касается Надин, то для меня она — открытая книга, я без труда читаю в ней, но ничем не в силах ей помочь. Раньше я себе говорила: «Как можно спокойно дышать, когда знаешь, что люди, которых ты любишь, играют своей вечной жизнью?» Но верующий может молиться, может поторговаться с Богом. Для меня же не существует сообщества святых, и теперь я говорю себе: «Эта жизнь — единственный шанс моей дочери; не будет другой истины, кроме той, что ей суждено узнать, другого мира, кроме того, в который она, возможно, поверит». На следующее утро у Надин появились огромные синяки под глазами, и я продолжала изводиться. Весь день она провела за трактатом по химии, а вечером, когда я снимала с лица макияж, сказала с убитым видом:

— Какой кошмар эта химия, я наверняка провалюсь.

— Ты всегда сдавала свои экзамены...

— Но только не на этот раз; впрочем, провалюсь или сдам — какая разница! Химия — да разве добиться мне там успеха? — Она задумалась на минуту. — Мне нигде не добиться успеха. Я не интеллектуалка, да и для действия не гожусь. Я нигде не нужна.

— В «Вижиланс» ты прекрасно со всем справлялась с первых же дней.

— Тут нечем особо гордиться, папа прав.

— Когда ты найдешь то, что тебе придется по душе, я уверена, ты хорошо будешь это делать, а найдешь обязательно.

Она покачала головой:

— Думаю, что мне, как и всем женщинам, лучше всего иметь мужа и детей. Я бы чистила свои кастрюли и приносила бы каждый год по ребятенку.

— Если ты выйдешь замуж только ради замужества, ты все равно не будешь счастлива.

— О, успокойся! Ни один мужчина не будет таким дураком, чтобы жениться на мне. Им нравится со мной спать, а потом — до свидания. Я непривлекательна.

Мне хорошо была знакома ее манера самым естественным тоном говорить о себе весьма неприятные вещи, как будто своей непринужденностью она хотела обезоружить, преодолеть горькую истину. К несчастью, истина оставалась истиной.

— Ты просто не хочешь быть привлекательной, — возразила я. — И если кто-то, вопреки всему, привяжется к тебе, ты отказываешься в это верить.

— Ты опять станешь говорить мне, что Ламбер дорожит мной...

— Вот уже год ты — единственная девушка, с которой он где-то бывает, ты сама мне это сказала.

— Разумеется, потому что он педераст.

— Ты с ума сошла!

— Ведь он выходит только с парнями. И к тому же влюблен в Анри, это яснее ясного.

— Ты забываешь о Розе.