Маньчжурский кандидат

Он не знал, что делать, поэтому ударил немца, а когда тот упал, то сбил еще четырех мелких эскимосов с ног и побросал на него. В процессе схватки перевернулись столы. Остальные эскимосы разозлились на Джонни, и трое из них набросились на него, вооружась чем-то, что, по словам Джонни, выглядело как „орудия эпохи каменного века“. Он замахал перед собой руками и отбросил нападавших в толпу; по его словам, все это происходило на крохотном пятачке. Все завывали, явно жаждая крови. Джонни подумал, что, в конце концов, пришел сюда не драться, а раз так, то нужно, черт возьми, уносить ноги. Он попытался пролезть сквозь туннель, за которым бушевала разыгравшаяся вовсю арктическая буря, начисто забыв о том, что эскимосская женщина все еще не отпустила его „фамильную драгоценность“, по-видимому, решив оставить ее себе.

По словам Джонни, он в жизни не испытывал подобных ощущений и в какой-то момент даже решил, что лишится того, ради чего только и стоит жить. Пытаясь воздействовать на женщину и физически, и психологически, он с силой ударил ее левой ногой в лицо. Зубы у эскимоски были, как у волчицы, и она впилась ими ему в ногу, вгрызаясь все глубже и глубже. Бедолага сказал, что если бы ее не ударил кто-то из орущих, напирающих сзади соотечественников, она, наверно, откусила бы ему всю ногу. По его словам, он так и не понял, как сумел вернуться, в такую-то погоду и с такой-то ногой.

Его увезли отсюда в Этах около часа назад. Надо полагать, на этом для старины Джонни война закончилась».

* * *

В августе 1944 года Джонни, прихрамывая, вернулся домой, чтобы принять участие в жаркой кампании, которую «друзья» (имеются в виду мать Реймонда и, в огромной степени, как в это ни трудно поверить в свете всего последующего, местные коммунисты) развивали с того дня, как он покончил с войной. Все, что от Джонни требовалось, — это носить форму, ходить на костылях с перевязанной ногой и выкрикивать содержащие совершенно нелепые преувеличения фразы, которые мать Реймонда записывала и каталогизировала годами, чтобы удовлетворить все мыслимые вкусы. Поскольку граждане штата просто умоляли Джонни уйти в отставку, 11 августа 1944 ему было позволено оставить службу в вооруженных силах.

Он был избран губернатором своего штата в 1944 году и переизбран в 1948. Когда начался второй срок его губернаторства, Джонни исполнился сорок один год, а матери Реймонда — тридцать восемь. Реймонду был двадцать один год, и он работал корреспондентом от своего округа в «Джорнал», закончив университет лучше всех в группе.

Вид у губернатора Айзелина был довольно простецкий: этакий агрессивно-покорный человек, ростом пять футов восемь дюймов — это если в специальных ботинках на двойной подошве. Мясистый нос делал его облик незабываемым. При определенном освещении его тонкие волосы выглядели как тщательно нарисованные линии на фоне кожи, имевшей цвет печени и разукрашенной розовыми и желтоватыми пятнами. Со времени своей женитьбы на матери Реймонда одевался он просто, однако одежду свою шил у чрезвычайно искусного и невероятно дорогого нью-йоркского портного. Мать Реймонда приказала Джонни чистить только нижнюю половину высоких черных ботинок, чтобы у людей, которые задумываются над такими вещами, создавалось впечатление, будто губернатор сам чистит ботинки между визитами в Земляничную приемную и отклонением прошения осужденных о помиловании.

Признаком высокой степени неизменного стихийного дружелюбия Джонни должен был служить тот факт, что он никогда никому не смотрел в глаза и, разговаривая, допускал синтаксические ошибки, как бы в ужасе от того, что говорит. Губернатор не брился с утра понедельника до вечера пятницы, какие бы приемы или встречи ни были запланированы, как если бы он был какой-нибудь безработный сикх, с трудом сводящий концы с концами. Он объяснял, что таким образом дает коже отдых. Мать Реймонда придумала этот ход, как и почти все касательно Джонни (разве что она не занималась его пищеварительной системой, хотя если бы она изобрела что-то и в этой сфере, то его пищеварительная система работала бы несравненно лучше), потому что в небритом виде он «выглядел неряхой и, следовательно, был похож на сельскохозяйственного или заводского рабочего». Можно не сомневаться, что хотя на неделе Большой Джон издавал звуки всеми частями тела, путался в синтаксисе, отводил взгляд в сторону и демонстрировал всем свой мясистый нос на фоне небритого лица, во время уикенда он становился обыкновеннейшим из обыкновенных людей; можно сказать, он был ассом обыкновенности.