Малыш с Большой Протоки

— Ну вот, видите! Степану Федотовичу было Оы неприятно услышать о сыне плохое. — Яковлев помолчал, улыбнулся: —Трудно к нашей службе привыкать? Я сам ведь тоже когда-то был молодым солдатом. Помню: ехал на заставу, думал, что сразу нарушителей границы стану задерживать, в герои выйду. А прежде чем первого контрабандиста пой-, мал — ой-ой сколько пудов соли пришлось съесть! Известное дело — и блины сами в рот не летят… Был такой герой — пограничник Валентин Котельников, он на Дальнем Востоке в бою с японцами погиб, наверно, слышали про него? Так вот, Валентин Котельников писал своему младшему брату в Донбасс: «Я работал машинистом, шахтёром, рубал уголь и должен сказать, что охранять границу труднее». — Капитан встал, протянул руку — Учтите это, товарищ Серов!..

«ВОТ ЭТО ТОВАРИЩ!..»

В первый свой ночной наряд на охрану границы Ермолай отправился лишь в конце декабря вместе с сержантом Ивлевым. Прежде чем выйти из заставы, пососали сахар, посмотрели в тамбуре на красный фонарь — сахар обостряет слух, а после красного света глаза быстрее освоятся с темнотой.

Шли на лыжах — первым сержант, следом за ним Ермолай. И как только Ивлев находит дорогу среди деревьев и густого подлеска, среди холмов и частых оврагов! Ничего ведь не видно — темень, а он шагает спокойно, смело. То вправо свернёт, то влево, то руку поднимет: «Осторожно — ветка!», «Внимание — спуск!» Просто удивительно!..

Наконец лес немного поредел, впереди вроде бы чуть посветлело, и по силуэтам высоких ясеня и берёзы Ермолай догадался, что они подошли к назначенному месту. Едва слышно что-то звякнуло о ствол автомата — условный сигнал. Из кустов выросли, словно привидения, пограничники, которых Ивлев и Серов должны были сменить. Обменялись паролями, и те двое, сообщив, что на границе всё спокойно, стали на лыжи и тут же растворились в темноте.

Граница проходила здесь по берегу широкой большой реки, стынущей подо льдом и снегом. Луна ещё не взошла, и противоположный чужой берег был совсем не виден. Порывами налетал ветер и стучал голыми ветвями орешника и бузины. За одним из кустов, над обрывом, и расположились Ермолай с Ивлевым.

Ермолай должен был наблюдать за всем, что происходит впереди и слева, Ивлев — за тем, что впереди и справа.

Кругом было темно, мрачно, и казалось, что, кроме них двоих, на всём берегу, на тысячи вёрст окрест, нет ни одной живой души. И, наверное, именно поэтому короткие минуты превращались в долгие часы.

Ермолай не раз бывал на этом самом месте днём: лежал в кустах, ходил на лыжах по дозорным тропам, близ реки, и в тылу участка. И морозы выпадали, и метели мели, и вьюга взвихривалась, и солнце светило с ярко-синего неба. Всякое бывало. А вот в ночном дозоре он впервые. С каждым разом Ермолай всё больше и больше убеждался в справедливости слов капитана Яковлева: служба на границе — нелёгкий труд. Важный, почётный, нужный Родине, но тяжёлый труд. Тяжёлый не только тем, что охранять границу необходимо в любую, самую лютую погоду, а и своей однообразностью — каждый день всё почти одно и то же, так же, как и вчера, и позавчера, и неделю, и месяц назад.

А в книжках Ермолай читал и в кино видел, как пограничники то и дело ловят шпионов и диверсантов, чуть ли не каждый день ведут бои с нарушителями границы. А где эти нарушители? Хоть одного бы живого, а не книжного нарушителя посмотреть: какой он из себя есть, как он выглядит, этот нарушитель?

Скучать, конечное дело, на заставе некогда, целый день крутишься, вертишься, будто заводной. А всё-таки — от самого себя, от своих мыслей никуда ведь не скроешься! — Ермолай на'чал подумывать, что зря он не попросился на флот: там, по крайней мере, море, штормы, дальние походы. Всяких сложных, умных машин и механизмов на корабле полным-полно…

Антон Курочкин прислал на днях письмо с Северного флота. Вот у него жизнь! Пишет, что недавно они спасли в восьмибалльный шторм норвежский корабль, терпевший бедствие. За смелость и находчивость Антону объявлена благодарность. И фотографию свою Антон прислал. Бравый такой моряк, в бескозырке с ленточками, полосатая тельняшка на груди виднеется. И как всегда — нос кверху.

А Ермолаю в ответ нечего и писать. Он и домой-то много не пишет: «Жив, здоров. Службой и товарищами доволен». Одному учителю истории Фёдору Ильичу — самому любимому учителю — настрочил длинное письмо: подробно описал, как организовал на заставе шахматный турнир и занял в нём первое место. А о своих деудачах, о придире старшине — никому ни слова.

Обо всём этом часто думалось днём, сейчас же пришли совсем другие мысли. Всё вокруг ночью незнакомое, таинственное, всё наполнилось скрытыми опасностями и тревогами. Ермолай до боли, до ломоты в глазах всматривался во тьму. Ведь противоположный берег реки был не просто началом чужой земли, частью иностранного государства, где вот также лежат сейчас чужие солдаты. Это было место, откуда могли прийти враги, задумавшие причинить нам вред. Может быть, в эти самые минуты они собираются и готовятся там в тайный поход, проверяют оружие.