Малый уголок

Поддеревьями мускатного ореха было очень темно. Большие белые голуби, устроившиеся на ночлег в их ветвях, уже спали, и единственным звуком, нарушавшим тишину, был случайный шелест крыльев. Не чувствовалось никакого дуновения, и воздух, напоенный неуловимыми ароматами, был теплый и мягкий и обволакивал их ощутимо, как вода, что обволакивает пловца. Светлячки висели над тропинкой, качаясь из стороны в сторону, как пьянчужки, которые идут, спотыкаясь, по пустой улице.

Юноша и девушка прошли еще немного в молчании. Затем он остановился, нежно привлек ее к себе и поцеловал прямо в губы. Она не вздрогнула от испуга, не застыла от удивления или скромности, не отпрянула от него инстинктивно — она приняла его объятие, как будто это было в порядке вещей. Тело ее осталось мягким, но не расслабилось, она не просто уступала ему, в ее уступчивости была нежная готовность. Они уже привыкли к темноте, и когда Фред заглянул ей в глаза, он увидел, что они потеряли голубизну, стали темными и бездонными. Одной рукой он обнимал ее за талию, другой — за шею. Она удобно умостилась головой в изгибе его локтя.

— Ты очаровательна, — сказал он.

— А ты необычайно красив, — ответила она.

Он снова поцеловал ее. Он поцеловал ее веки.

— Поцелуй ты меня, — шепнул он.

Она улыбнулась. Взяла его лицо обеими руками и прильнула ртом к его губам. Он положил ладони на ее небольшую грудь. Она вздохнула.

— Надо возвращаться.

Луиза сжала его пальцы, и бок о бок они медленно пошли к дому.

— Я люблю тебя, — шепнул он.

Она не ответила, но еще крепче стиснула его руку. Они вошли в яркую полосу, падавшую из окон, затем поднялись в дом; на мгновение свет ослепил их. Эрик поднял глаза от карт и улыбнулся Луизе.

— Ходили к пруду?

— Нет, слишком темно.

Она села и принялась рассматривать картинки в иллюстрированной голландской газете. Затем, положив обратно, остановила глаза на Фреде. Она глядела на него пристально и задумчиво, без всякого выражения, словно он не человек, а неодушевленный предмет. Время от времени Эрик посматривал на нее с другого конца комнаты, и, когда Луиза ловила его взгляд, она улыбалась ему мимолетной улыбкой. Затем она поднялась.

— Пойду спать, — сказала она и пожелала всем спокойной ночи.

Фред устроился позади доктора и стал следить за игрой. Вскоре, разыграв очередной роббер, они решили кончить. За ними приехал старый «фордик», и четверо мужчин забрались внутрь. Когда они достигли города, автомобиль притормозил у гостиницы, чтобы оставить там доктора и Эрика, затем покатил к гавани.

Глава двадцать вторая

— Вам хочется спать? — спросил Эрик.

— Нет, еще рано, — ответил доктор.

— Зайдем ко мне, выпьем по глотку на ночь.

— Ладно.

Доктор не курил последние два вечера и собирался заняться этим сегодня, но был не прочь и подождать. Отложить удовольствие — значит увеличить его. Он трусил за Эриком по безлюдным улицам. В Канде рано ложились спать, и вокруг не было ни души. Доктор шел семенящей походкой, на каждый шаг Эрика приходилось его два. Короткие ножки и торчащий вперед живот делали его особенно смешным рядом с длинноногим гигантом. До дома датчанина было не более двухсот ярдов, но, когда они подошли к нему, доктор уже слегка запыхался. Дверь оставалась незапертой — на этом острове, где нельзя было ни убежать, ни продать краденого, никто не опасался воров, — и, распахнув ее, Эрик прошел вперед, чтобы зажечь лампу. Доктор опустился в самое удобное кресло и ждал, когда Эрик принесет стаканы, лед, виски и содовую. В неверном свете парафиновой лампы его седые волосы ежиком, курносый нос и багровый румянец на широкоскулом лице приводили на ум пожилого шимпанзе, маленькие блестящие глазки посверкивали обезьяньей лживостью. Надо было быть очень глупым человеком, чтобы подумать, будто эти глазки не распознают притворства, но, возможно, только очень умный человек понимал, что даже за самыми неловкими словами и неуклюжими манерами они непременно распознают честность. Доктору не было свойственно принимать на веру то, что ему говорили, как бы правдоподобно оно ни звучало, хотя лишь слабая тень лукавой улыбки выдавала его мысли; но за прямодушие, каким бы оно ни было наивным, и искреннее чувство, каким бы оно ни было нелепым, он платил симпатией, быть может, немного иронической, но всегда исполненной терпимости и доброты.

Эрик налил своему гостю, затем себе.

— А где миссис Фрис? — спросил доктор. — Умерла?

— Да. В прошлом году. От сердца. Она была превосходная женщина. Мать ее приехала из Новой Зеландии, но, глядя на Кэтрин, вы приняли бы ее за чистокровную шведку. Настоящий скандинавский тип: высокая, статная, белокурая, как богиня из «Песни о нибелунгах»[46]. Старый Свон часто говорил, что в молодости она была красивее Луизы.

— Очень хорошенькая девушка, — сказал доктор.