Малый уголок

— Ну, значит, было это так. Я болтался в Сиднее. Добрых два года почти без работы. И не потому, что не искал, не думайте. Просто не фартило. Я первоклассный моряк и опыт имею немалый. Пароход или парусник — мне все едино. Казалось бы, должен быть нарасхват. Черта с два. А я человек женатый. Обстоятельства приняли такой оборот, что моей благоверной пришлось пойти в услужение. Признаюсь, мне это было сильно не по нутру, но что я мог поделать? Пришлось проглотить. У меня была крыша над головой и харчи три раза вдень, ничего не скажу, это она мне давала, но стоило попросить у нее полдоллара на кино или на пару стаканчиков — дудки! А уж пилила она меня… Вы никогда не были женаты?

— Никогда.

— Что ж, и правильно сделали. Женщины за копейку удавятся; они просто не могут расстаться со своими денежками. Я женат уже двадцать лет, и все это время она меня поедом ест, точит, шпыняет. Очень уж она гордая, благоверная моя, с этого все и пошло: считает, что унизила себя, раз вышла за меня замуж. Ее отец торговал мануфактурой в Ливерпуле, и она не

дает мне об этом забыть. Попрекала меня, что я не мог найти работу. Говорила, что мне нравится сидеть у нес на шее. Обзывала лодырем, лентяем, говорила, что ей надоело работать не покладая рук, чтобы дать мне стол и кров, и коли я не найду себе места, могу отправляться на все четыре стороны. Даю вам слово, порой я еле удерживался, чтобы не вздуть ее, хотя она и леди, и кому это знать, как не мне. Вы бывали в Сиднее?

— Нет, никогда.

— Так вот, как–то вечером зашел я в бар у пристани, куда порой заглядывал. Я за весь день и глотка не пропустил, аж горло пересохло, диспепсия моя разгулялась, как никогда, и чувствовал я себя премерзко. В кармане у меня гроша ломаного не было, а ведь я водил больше кораблей, чем у вас пальцев на обеих руках. Домой я тоже идти не мог. Знал, что моя благоверная сразу за меня примется; на ужин даст кусочек холодной баранины, хоть это для меня смерть, а сама станет пилить меня без передышки, и все так чинно и благородно — коли вы понимаете, что я хочу сказать, — не повышая голоса, да зато так ядовито, злобно, спесиво, без передышки, пока всю душу не вымотает. А ежели я выйду из себя и скажу ей, чтобы она убиралась к черту, она только выпрямится во весь рост и скажет: будьте так любезны, капитан, не сквернословьте. Хоть я и вышла за простого моряка, я требую, чтобы со мной обходились как с леди.

Капитан Николс понизил голос и нагнулся к доктору с самой доверительной миной.

— Так вот, только infra dig[19] — коли вы разумеете, что я хочу сказать, то есть только между нами, — пойди пойми этих женщин, их сам черт не разберет… Поверите ли, я четыре раза от нее убегал. Казалось бы, должна она после этого взять в толк, что у меня на уме?

— Казалось бы.

— Как бы не так! Каждый раз она отправлялась за мной следом. Ну, в первый–то раз ей было известно, куда я уехал, это было нетрудно, но все остальные разы она знала об этом не больше, чем человек на луне. Я бы прозакладывал последний пенни, что она меня не найдет. Все равно что искать иголку в стоге сена. А затем в один прекрасный день она тут как тут, подойдет совершен но спокойно, словно мы виделись с ней только вчера, и без «здрасьте» или «какими судьбами» и еще чего–нибудь в этом роде скажет: «Вам пора побриться, капитан, если хотите знать мое мнение» — или: «Эти ваши штаны, капитан, форменный срам»… От этого у кого хочешь душа в пятки уйдет.

Капитан Николс замолчал, скользнул взглядом по пустынному морю. Ночь была такой светлой, что ясно различалась линия горизонта.

— Ну, уж на этот раз я ее оставил с носом, удрал наконец. Она не знает, где я, и узнать ей неоткуда, но, провалиться мне на этом месте, я бы не удивился, кабы она вдруг подошла к нам на шлюпке, при полном параде, — на нее посмотришь, сразу видишь, что она леди, этого у нее не отнимешь, — поднялась бы на борт и сказала: «Что это за вонючий, мерзкий табак вы курите, капитан? Вы же знаете, что я не переношу ничего, кроме «кэпстона»… Это все нервы. Вот где собака зарыта. Отсюда и моя диспепсия, коли говорить начистоту. Я помню, как–то в Сингапуре пошел я к врачу, которого мне очень рекомендовали, и он записал кучу всяких вещей в своей книге, знаете, как это делается, а потом поставил внизу крест. Ну, мне это не очень понравилось, я и говорю ему: «Послушайте, доктор, — говорю, — что значит этот крест?» — «А, — говорит он, — я всегда ставлю крест, когда у меня есть основания предполагать семейные неурядицы». — «Понимаю, — говорю я, — вы попали в самую точку, доктор, я, и верно, несу тяжкий крест». Умный был тип, этот доктор, только диспепсию мою он не вылечил.

— Сократ нес тот же крест, капитан, но я не слышал, чтобы это отразилось на его пищеварении.

— Это кто такой?

— Честный человек.

— Много ему с того было проку?

— По правде сказать, никакого.

— Я всегда говорю, надо легче относиться к вещам, брать жизнь такой, какая она есть, а коли будешь слишком большим чистоплюем, останешься на бобах.