Малый бедекер по НФ

«…это и поистине необъятная, могучая, подернутая синей дымкой коричневая ширь Амударьи, там и сям кудрявящаяся дымками буксиров, натужно волокущих за собой караваны барж, звероватые, дико заросшие бородами матросы в застиранных тельняшках и широченных клешах, из своих скудных пайков подкармливавшие нас, тощих, тонконогих и глазастых пацанов на дощатых причалах теперьуже давно не существующих пристаней Кипчак и Чалыш.

…это и застывшее море раскаленных барханов пустыни под невероятной синевы небом, неповторимая сладость и аромат ушедших в предание знаменитых хорезмских дынь, бирюзовая голубизна горько-соленых озер, напоминающие лунный пейзаж отроги Джимур-тау, пастух в лохматой чугурме, одиноко бредущий за отарой, закинув руки на переброшенный через плечи пастушеский посох, свирепые по весне верблюды с налитыми кровью глазами, трехметровохвостые амударьинские сомы, свисающие со стропил навесов у рыбожарок, величавые и гибкие туркменки в просторных бордово-красных платьях, увешанных украшениями из серебряных монет, древние, как мир, глинобитные городища вдоль Амударьи с поэтическими названиями Бур-гут-кала (крепость Беркута), Пиль-кала (крепость Слон), Кырккыз-кала (крепость Сорока девушек), Койкырлган-кала (крепость Павших баранов) и многое, многое другое».

Минареты Хивы.

Золотой зеленый чай.

Адыл Якубов:В России много воды… Очень много… Повернуть реки… Ваш Лигачев обещал повернуть… А потом приехал, говорит — вы море убили…

Поэт Суюн:При благородном хане имущества лишились, при справедливом бае вконец разорились…

П.Ульяшов: Вы слышали? Там опять передают: в Фергане стреляют!

Бекниязов (морщинистое лицо вырезано кубистами): Геннадий-ака, хочу иметь вас личным гостем… Оставайтесь… Неделю будете жить, месяц… Сколько надо, столько живите…

Азым(Лиде): Смельчак сорок подвигов совершит, на сорок первом споткнется… Вы действительно занимаетесь точными науками?

Хари Кирш:Но русские оккупанты в Прибалтике…

Каипбергенов: Чтобы напоить вас чаем, все женщины моего дома три дня перегоняли засоренную удобрениями воду…

Но что за великая тайна?

Почему под выцветшим от жары небом я уже видел темный санкт-петербургский кабак? Почему дьяк пьющий, даже спивающийся, ссек вдруг ножом ухо человеку, украдкой срезавшему оловянные пуговички с его кафтана? «Ты чего? пьяно тянул человек, размазывая кровь и сопли. И тянул руку: — Вот тебе твои пуговички». — «Ну, тогда вот тебе и твое ухо». Почему в сибирскую тайгу, уснувшую под низким стылым небом, в тундру, в плоскую сендуху, украшенную траурными деревцами ондушами, шли так упорно бородатые люди с пищалями — искать носорукого зверя, известного под самым древним, данным ему человеком именем — мамонт? Какого черта шотландские профсоюзные поэты вспоминались в вечерней прохладе, разве это они толкали меня к белому Северу? Почему все смешалось резко? Почему «Друг космополита» показался мне сюжетом прошлого?

Горящая Фергана.

Засады на пыльных дорогах.

Абхазия, Приднестровье, Прибалтика.

Грохот шахтерских касок на Горбатом мосту.

Писатель Василий Михайлович Коньяков, когда я напечатал первую часть будущего авантюрного романа («Носорукий»), написанную в Дурмени, сказал мне: «Хорошая вещь. Но почему идут по Сибири воры? — И огорченно покачал головой. — Вор на воре. Одни воры».

АНДРЕЙ АНДРЕЕВИЧ

В июле 1992 года Вознесенский прилетел в Новосибирск.

Таня Богданова нашла спонсоров. Не знаю, какую сумму выделили, но Вознесенский прилетел. Когда-то в Академгородке партийные власти отменили его поэтический концерт, теперь он хотел заполнить ту давнюю, видимо, мучившую его лакуну. В белом костюме под лучами прожекторов, плотный, динамичный, он рубил воздух рукой: