Малый бедекер по НФ

— Чтобы его эта тварь с отлива не съела Она же своих не ест. Все твари метят свою территорию. Чтобы свои знали, а чужие боялись. Вот этого Кармазьяна неизвестный зверь точно съест. И того, который с ним там в бараке, который приехал с вами, тоже съест. А вот дядю Серпа никогда не съест, и вашего дружка, — вспомнил он Юлика Тасеева, — тоже. И девушек, — покраснел Никисор, — потому что они теперь пахнут, как звери. И этого, который бегает сейчас по берегу, неизвестный зверь не съест. Я специально капнул помет в лекарство, чтобы зверь знал, что это как бы свой. У нас на островах все немного пахнут, потому и жертв нет.

— Рыбий жир, — застонал я, — рыбий жир тебя спасет, Никисор!

— Мне всех жалко, — опустил голову племянник Сказкина. — Мне дядю Серпа жалко. Он крепкий, он по морям плавал. Он на войне чуть под танк не попал. Как-то так запутался перед танками, что его чуть не задавили.

— Да в кого ты такой уродился, Никисор?

— В дядю Серпа! Как это в кого?

— Ты в каком сейчас классе?

— Уже в седьмом.

Он посмотрел на звезды в небе:

— А много в мире зверей, которых уже нет?

Я покачал головой. «Рыбий жир, рыбий жир тебя спасет!» Но, утешая Никисора, рассказал, как дико и томительно вскрикивает тифон в Корсаковской бухте, и какое здоровенное орудие, вывезенное из Порт-Артура, стоит у входа в Южно-Сахалинский краеведческий музей, и как хорошо бывает на горбатых улочках Хабаровска, насквозь продутых теплым дыханием Амура, и как не похожи на вулкан Менделеева с его желтыми сольфатарными полями страшные ледяные гольцы Якутии, и как приятно будет поговорить с лаборантками, когда они смоют с себя этот запах…

Нет, про лаборанток я не стал говорить.

И ничего не сказал про Каждую. Даже Улю Серебряную оставил в секрете.

Но такое небо висело над океаном, так горбато светился в лунном сиянии вулкан, что даже пес Потап медлительно приоткрыл лохматые веки и загадочно поглядел на меня. В доисторических его зрачках плавали туманные искры. Будто боясь их растерять, Потап медленно улыбнулся и положил голову на вытянутые передние лапы.

4

Океан.

Звезды.

Страстно орали в ночи жабы.

Так страстно, так торжественно они орали, что сердце мое сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному.

Любовь это любовь это любовь это любовь.

Смутные огоньки перебегали с головешки на головешку, трепетал на углях нежный сизый налет. Из темного барака несло нежной и сладкой гнилью. Я уже знал, как назову будущий остерн. «Великий Краббен». Я сочиню его сам. Он выйдет в свет и принесет мне славу. Я буду подписывать толстую книгу разным веселым девушкам, непременно пошлю экземпляр Уле, вручу лаборанткам Кармазьяна. Каждой подарю. Ни одна не уйдет без нежности.

«Великий Краббен».

Никакие неприятности не коснутся такой книги.

Свернувшись, спал на спальном мешке Сказкин-младший. Свернувшись калачиком, посапывал пес Потап. Спала в своем бараке тетя Лиза, уснули усталые копролитчики. Только я один не спал, ожидая появления припозднившихся в бане лаборанток. Я посажу их у костра и каждой налью по кружке местного кваса. Они первые услышат от меня содержание будущей книги.

Когда умолкал страстный хор жаб, медлительно вступал океан.

Звезды жарко горели над головой. Я смотрел на них, вслушивался негромкое в дыхание Никисора и Потапа, в слабые ночные шорохи, опять и опять вслушивался в страстный хор жаб и в таинственные вздохи океана, закрывшего ночной горизонт, и жгучие слезы любви ко всему этому, горькие, сладкие слезы невысказанного счастья закипали в груди, жгли глаза, горло.

Но, верный себе, я не дал им сорваться.

Часть IV. МОНАХ-УБИЙЦА

Жизнь коротка, а искусство темно, и вы можете не достичь желанной цели.

Философ из Лейдена

1

«Мой земляк».

Академик Окладников улыбнулся.

Но говорил Алексей Павлович серьезно.

За чисто протертым стеклом витрины желтел человеческий скелет, вросший в каменную породу. Невзрачный, кривоногий. Наверное, при жизни маленький был, кашлял. Нужно мужество, чтобы признать родство с таким окаменевшим сморчком.

«Мы с ним из Бурятии».

Всего-то время их разделяло.

Но такое понимание истории пронзает.

Вот лежит маленький, кривоногий, но — предок, предок!

А то ведь сами даем повод писать о себе: «…славяне любят пить, а потом сочиняют свои летописи» (Шлецер). С детства от истории меня отталкивало ощущение чего-то нечистого. Все казалось, что историю пишут пьяные мужики с соседней улицы.

Впрочем, так оно, наверное, и есть.

И никуда не деться от этого.

ВИТАЛИЙ ИВАНОВИЧ

Бугров земляками считал всех фантастов.