Мальва-девственник

По возвращении я нашел в почтовом ящике ее записку: с видом теплого участия, вуалирующим ледяную холодность, она выражала надежду, что вечер прошел хорошо. Когда же вернулась она, я подумал, что она стала скрытной, понял, что она меня избегает, а однажды на улице мне показалось даже, что она уставилась на меня с ненавистью. Тем не менее, мы по-прежнему все друг о друге знали. Но в этом было что-то новое, неприятное, непоправимое: она более не играла на пианино. Она больше никогда на нем не играла, лишь один раз. В одно прекрасное утро я снова услышал мелодию, она снова была со мною, неожиданная, по-прежнему несравненная в своей грусти, словно, пока девушки не было, ее играл призрак: от избытка чувств я был готов целовать стену, за которой она звучала. Но то было лишь ознаменование ее ухода. Девушка, что живет по соседству, мне нравится, и этот текст — единственный способ сказать ей об этом.

Лимонное дерево [13]

Я восхищался изящной мощью его рук тайком. Я никогда их не гладил. Иногда я их грубо, быстро пожимал, как свой парень. Дружеские объятия становились более частыми, когда мы без остановки выпивали множество кружек пива, мы устраивали соревнования, нам доводилось, сидя бок о бок, опрокидывать штук по восемь, пока Боб растерянно глядел на нас, он пользовался предлогом, что беден, чтобы покупать себе выпивку, он не мог оплатить нам в долг семнадцатую и восемнадцатую кружки, и Жано, официант, нам отказал. Жано был старый чудак; когда его окликали из другого конца зала, он вопил: «Снимай штаны, я сейчас подойду!», это была его любимая шутка, с девочками он разговаривал почтительнее. Что до девочек, то мы поглядывали на них лишь в зеркало и до тех пор, пока они не замечали, Боб мастак отводить взгляд in extremis, он клал сигарету, чтобы она не упала, говорил, что из-за пива у нас стеклянный и даже мерзкий взгляд. Нам было хорошо от пива. Боб ушел на лекции раньше, он был странным, он поминутно бросал нас без объяснений: вероятно, чувствовал, что его мордашка девственника вызывала у нас после четвертой кружки желание делать ему больно, врать, втягивать в грязные делишки, он был наивным. Мы уже не годились для занятий по географии, так что лучше уж прогулять. Поддев рукой дно бумажного стаканчика, Систу заставил его выполнить рискованный тройной прыжок, затем мы опустошили карманы, вытаскивая монеты, а Жано собирал их в ладошку, говоря, что заведение не предоставляет кредитов такой пьяни. Жано не стеснялся теребить руку Франсиса, он так прославился своими шутками, что никто бы не заподозрил его в гомосексуальности. Я же дрожал от страха, что мой Систу догадается о моем влечении. Когда я был столь пьян, я засовывал руки поглубже в карманы. Но Систу был таким нежным, однажды, выйдя из кафе, он стал тереться лбом о мое плечо, он отвешивал мне пинки по заднице, делал вид, что толкает меня в овраг, чтобы потом подхватить руками. Порой я говорил себе, что он все понял и бес игрока тянет его поближе ко мне, словно он моя тень или близнец.

Я обратил внимание, сколь великолепны его руки, когда он во время баскетбола сломал запястье. В гипсовом браслете его левая рука превратилась в женщину, лишившуюся сознания, доступную. Мой взгляд обладал ею. Паралич наделял ее женской беспечностью и легкостью, но при этом не лишал ни мощи, ни отливающей синим цветом венозных прожилок крепости, а баюкал эту уснувшую, непорочную красоту под наркозом, сражавшуюся против снотворного, отыскивая надежную поддержку или непрочные глубокие карманы, дабы изнеженность не обнаружилась в кисти крестьянина. Боб отказался написать пару слов на гипсе, утверждая, будто это так же опасно, как и переливание крови. Я же не заставил себя упрашивать и бодро надписал зелеными чернилами: «Моему доброму старому Систу, с надеждой, что рука весьма скоро сможет оказывать ему привычные услуги». Я продолжал бахвалиться, но лицемерил: мне вовсе не хотелось, чтобы его рука освободилась от футляра или тисков.

Прошло много месяцев. Систу ураганом ворвался ко мне в спальню, мертвенно бледный, весь мокрый от пота, пряча за спиной руку, он запинался: