Мальчишки

Небо, далекое и фиолетовое, мерцает одинокой звездой. В саду темно и страшно. Кажется, что там кто-то ходит. Мишель жует землю. Слышно, как она хрустит на зубах.

— Все, выплевывай! Теперь ты наш.

Сенька серьезен, как бог на картинке.

— Нынче я вам покажу привидение. Не тряси ты коленкой, — цыкает он на Мишеля.

В глубине сада была рассохшаяся зеленая терраса, без перил, плотно вросшая в облупившуюся каменную стену дома, а под ней — темный и сырой подвал, в котором валялось прогнившее тряпье да хоронили кошек и собак.

— Вот, — продолжает Сенька. — Каждую ночь привидение выходит и садится у двери — ему холодно там. Вы услышите, как оно стучит зубами и чмокает. Мы его увидим и удрапаем. Только молчком все. Пошли…

Сенька впереди, я за ним, последним медлительный Мишель.

— У меня что-то нога болит, да и мать заругает, — глухо лепечет Мишель.

— Ты землю жевал? Жевал. Клятву давал? Давал. Молчи и топай.

Мы подошли к подвалу. Сенька подобрался к двери и тронул ее плечом. Она певуче скрипнула. Из подвала веяло холодом. На каменной стене у входа высочились капли.

— Давай по одному. Родька, Мишель, а потом я.

— Хитрый какой. Давай я последним.

Мишель, добрый и неуклюжий, размахивает руками. Забыв свою степенность, он дергает головой, зачем-то поднимается на цыпочки. А кругом шуршит зелень, и шепот еще более усиливает сказочность и таинственность глухого вечера. За домами лают собаки. Свет из окон яркими квадратами лежит в траве.

— Ну, Родька, двигай.

Дверь, размокшая и скрипучая, легко поддается.

Мишель впился в мою руку. Сенька задвигает дверь, становится тихо и жутко… Я слышу, как дышит Мишель.

Сердце стучит неистовым задохнувшимся страхом. И вдруг… резкий свет от фонарика в руке Сеньки падает тонкой струйкой в угол, и там… стоит кто-то в белом.

— Видишь, — шепчет Сенька.

Слышится хруст зубов и шамканье губ. Зашуршал камень под ногой. Что-то белое бросилось в сторону и исчезло.

Мишель чуть не упал и крепко ухватился за мое плечо. Я почувствовал, как слабеет его рука, и поддержал его.

Мишель молчит. Камни осыпаются под торопливостью шагов. Мы поднимаем Мишеля, выносим наружу и опускаем на траву. Сенька заикается.

— Родька, воды. Живо.

— А в чем?

— В ладонях.

Очертя голову, я мчусь к крану под окнами и, расплескивая воду, приношу назад только мокрые ладони. Лоб у Мишеля большой и белый. Он открывает глаза и глядит непонимающим сонным взглядом.

— Ты это… малость перепугался. А все просто. Я на палку навесил простынь — у мамки украл. Протянул к двери веревку и дернул, простынь и упала, — оправдывается Сенька. Он гладит волосы Мишеля, и мне чудится, что он вот-вот заревет.

— Я сейчас огурцов притащу. А ты лежи.

Под окнами две грядки огурцов. Днем их охраняет бледная и тонкая, как веточка, девочка Вика. Сеньке нравится Вика, и он подбрасывает иногда в ее окно цветы, а вечерами ворует огурцы с грядок.

Мы уходим на наше излюбленное место, садимся на камни и ждем Сеньку. Он долго шуршит ботвой и появляется довольный и кроткий. В рубашке у него огурцы.

— Я домой пойду, — мычит Мишель. — Не надо мне огурцов. Я хочу спать.

— Ну и ступай. Мамке ни слова. Побьем… Завтра приходь утром сюда.

Мы остались вдвоем. Шелковая густая синь будто вздрагивает.

— Родька, и нам пора. Я это зазря сегодня утром дрался… Зазря.

Сенька трет ладонью щеку и моргает всем лицом.

Я привычным договоренным стуком звякаю по стеклу. Марта открывает окно:

— Ах, Родька, Родька, и в кого ты такой бродяга.

МИШЕЛЬ

Снова всколыхнулась снегом и ветром зима. Время летело, как стрела, пущенная в беспредельность.

У Мишеля очень больное сердце. В год раз, забрав скрипку и маленький узелок, он ложится в больницу. Тогда за стеной становится тихо и даже скучно без плачущих вечерних звуков скрипки.

Через месяц он возвращается, побледневший и большеглазый, и снова поет скрипка жалостливо и одиноко.

Однажды мы взяли лыжи и спустились к Казанке. Мишель отставал, задыхался, но крепился. Сенька не пошел, сказал:

— Дело это ерунда. Я лучше читать буду.

Далеко-далеко тянулось белое, продуваемое ветром снежное поле.

— Родь, а Родь, может отдохнем?

— Да где? И сесть-то некуда. Давай ближе к краю, там и посидим.

На горе чернеет Троицкий лес. Мы съехали в овраг и, сняв лыжи, сели на ремни. Мишель чуть побледнел.

— А ты отца любил?

— Да.

— И я. Мать злая, а он был добрый. Он не заставлял меня играть на скрипке и не бил полотенцем, не говорил: «Я из тебя сделаю Никколо Паганини». Учитель лысый, вытягивает пальцы. У него в ушах волосы растут, Знаешь, Родька, как мне надоела скрипка?

Мишель обводит языком шершавые губы и снимает ушанку. От головы его идет пар.

— Сейчас какой-то ходит, конфеты носит, сынком называет… Тоже мне. Слушай, а как это, разве я его назову папой?

— Не зови, Мишель. Я вот никогда бы…

Я вспоминаю Белова и его слова. Я вспоминаю женщину у ворот и смутно догадываюсь, что это одно, что здесь что-то не так.

В овраге тихо. Ветер свистит высоко над головой. Реденькие кусты, пробив снег, торчат по склонам оврага.

— Ну пошли.