Мальчишка в сбитом самолете

— Что скажете, Павел Степанович, про вашего выпускника? — обратился Лопач к Пирогову.

— Я ему верю, товарищ подполковник! Не мог он так поступить.

— Но деньги-то давал, дурачок! Он же умный человек, писатель, а поступает как ребенок. Ничему его жизнь не научила! Разве так можно? Что скажете вы, старшина?

— Писатели, они все такие, — не заговорил — задумчиво промолвил старшина. — К нам на передовую, помню, прибыл такой. Лезет под пули, голову не прячет, всё со своим блокнотиком. Ну, снайпер его и снял. Хороший был парнишка.

Они задумались, велели мне выйти, потом приказали войти и вынесли вердикт: посидеть мне на губе, обо всем поразмыслить, сделать выводы, чтобы не допускать подобного в дальнейшем.

Ванюшу Жукова разжаловали в ефрейторы. Через год он выбился в сержанты, меня больше не замечал.

Из весны — в зиму

Отдыхаю на губе. Еду приносят. Целый день на свежем воздухе да под конвоем. Да на виду у всех. Дорожки мету, уголь таскаю в караулку. Вечером не уснуть. Не потому, что нары жесткие и шинель колючая, а просто думы одолевают. Ребята теперь спят без задних ног. Тихо в казарме, только изредка забормочет кто-то невнятно, кто-то застонет. Горит неяркая лампочка над дверью. Застыли возле кроватей сапоги, обмотанные портянками. Свернувшись кольцами, отдыхают на табуретках ремни из искусственной кожи, твердые, как обручи. Как положено, ворот к вороту, петлица к петлице, заправлены на вешалке шинели. Опечатана ружейная пирамида. Привалился к тумбочке дневальный у входа, глядит на черные окна. Перед рассветом побегут мимо него в уличный туалет полуспящие пацаны, выпившие вечером за ужином по две кружки чая, — в теплых рубахах и кальсонах, сапоги на босу ногу.

Да что я все про казарму, да про казарму — о доме думать надо, о родных. Как там они? Пишут бодрые строки, все, дескать, хорошо, все живы-здоровы, ждем тебя. Ждать-то им еще два года с лихом.

Кашляет часовой возле караулки. Салажата почему-то всегда кашляют сначала, на них старички сердито шикают в кино. Закрываю на минутку глаза, и тут же будит меня выводной:

— Хватит спать, пора службу исполнять.

А в раскрытую дверь солнце наяривает. Встаю с досок. Солдат, какой-то весь нервный, отдает мне ремень, шинель, вещмешок:

— Бегом в шестую батарею, полк переезжает!

«Стою один среди долины ровной». Люди! Где эта батарея, куда идти? Из автопарка один за другим выезжают тягачи. Рев стоит, сизый соляровый дым над землей. Рядом громыхает тягач, останавливается возле меня. Рассоха высовывается из кабины:

— Сержант Леонов, залазь!

Залажу. И пока едем за пушкой, парень сквозь рев мотора в три крика поведал мне о полковых новостях, которых за одну ночь набралось целый мешок: полк передислоцируется — раз. Куда — одному богу и начальству известно. Два! И в третьих: я теперь служу в шестой батарее на должности командира отделения тяги. «Веселей, сержант, гляди!» Выпрыгиваю из кабины, озираюсь.

— А вот наши орлы! Знакомься! — кричит Рассоха и уезжает.

Чумазые парни в рабочих ватниках сноровисто цепляют пушки, везут их к воротам, на меня не глядят — некогда глядеть, не время знакомиться. Кругом шум, крики, снуют машины. Мне-то чего делать, братцы? Мне-то куда? Ой, вон идет мой спаситель — старшина!

— Товарищ старшина!

Подходит. Такой же, как всегда, — суровый, деловой, свой. И единственный спокойный человек среди этой суеты и беготни.

— Доброе утро, младший сержант. Явились?

— Так точно! Утро доброе, товарищ старшина! Куда мне теперь?

— Вот ваша техника. Заводите — и на станцию, грузиться.

— С пушкой?

— Пока нет. Ваш тягач запасной, на случай поломки. Горячую воду ребята вам залили.

Мой тягач. Собственный. Завелся хорошо, сразу. Дизель в холоде плохо схватывается, а в тепле он молодец. Старшина ловко запрыгивает ко мне:

— Поехали!

И как-то сразу спокойней мне стало. Теперь и подскажут, и укажут, и по шапке дадут, если надо. Держусь за своими ребятами. Дорога пока ровная, мотор гудит правильно, можно и передохнуть, даже вопрос прокричать не по уставу:

— Товарищ старшина, а вы чего не в школе?

Он наклоняется ко мне:

— Назначен старшиной шестой батареи.

— Прекрасно!

Он только головой качает.

Станция, теплушки, платформы. На них осторожненько вползают широкогрудые тягачи, Пирогов командует, машет флажком. Он-то здесь зачем?

— Временно назначен взводным нашей батареи, — сообщает старшина. — Грузитесь.

— Страшно.

Он легонько хлопает меня по плечу:

— Это ж вам не конь. Справитесь.

Ребята уже крепят тягачи и пушки, забивают под колеса и гусеницы колодки, приколачивают их скобами, притягивают технику стальной проволокой к бортам платформ, закручивают проволоку ломом. Я подползаю к пустой платформе. Пирогов стоит на ней. Пятится передо мной, манит к себе обеими ладошками: давай, давай, так, тихонечко. Тягач послушен, понятлив, гусеницы стелются осторожно. И ведь заехал! Пирогов вытер лоб, велел закреплять технику. Рассоха подбежал первым, схватил кувалду:

— Сержант Леонов, придержи-ка бревнышко!