Мальчишка в сбитом самолете

На третий день — похороны. Поминки готовили у нас дома. Хлопотали мама, бабушка, Дора, Рая-соседка, Макуриха, зареванная Катерина, пришла помогать и бабушка Анюта. Володина жена Татьяна ушла с детьми к соседям. Дед бестолково суетился, баба Дуня была сурова и озабоченна. Володя, последний ее сын, рядом с ней. Столы таскали Лев Абрамыч, Федор и папа.

Похороны получились «шикарные», как сказала вагонная вожатая Макуриха, — с оркестром, с венками, гроб несли на руках от Витькиного дома до переезда. Перед переездом все погрузились на машины. Васю-танкиста вместе с его «тачанкой» парни подняли в кузов, и он ехал там с оградкой и с молодежью. В кабинке сидели мы с Витькой, совсем стареньким, родным и покойнику (какое мерзкое слово!) выделили автобус.

На заснеженном кладбище интересного мало: какие-то люди — видно, тоже большие друзья покойного — что-то говорили, напрягаясь, обещали помнить и не забывать. Баба Дуня не бросалась на гроб, не кричала, на кого, мол, покинул, возьми с собой! Они с дедом стояли в сторонке, сдавленные толпой, такие маленькие и такие старенькие, что хотелось взять их на руки и вынести с этого проклятого места.

Заорал благим матом Витька: черные чужие старухи потащили его прощаться с отцом. Насилу отбили братца, Витька хватался за меня, с ужасом таращился в сторону глинистой ямы, возле которой стоял красный гроб. Застучал молоток.

— Веревку давай! — кричал кто-то деловым голосом. — Не осклизнись! Ровнея!

— Господи! — крестилась Макуриха. — Хорошо-то как, столько венков, сколько народу.

Комья земли, перемешанные со снегом, глухо ударили о крышку гроба. Каждый друг-товарищ поспешил первым бросить свой комок, а бросив, отходил довольный — очищать налипшую глину о чужие оградки. Последним доковылял Серега-моряк, отец и Володя поддерживали его. Наклонился, как смог, бросил уцелевшей рукой щепотку, постоял над могилой, дышащей холодом.

— За меня брось, Сереж, — попросил его из кузова Вася-танкист.

Серега бросил за него. Витька тоже подошел, скользя по глине, бросил и тут же отбежал, боясь упасть в яму, в которой краснела крышка гроба.

— Прошу в автобус, пожалуйста, — говорила всем баба Дуня, и в него полезли и родные, и знакомые, и какие-то совсем чужие люди.

Я оглянулся: молодые парни, то ли из «медяшки», то ли из модельного, старательно и споро обхлопывали лопатами глинистый холмик, устанавливали памятник и оградку, которая празднично блестела золотыми шариками.

Потом были поминки. В большой комнате за столами, уставленными тарелками с картошкой, селедкой, огурцами, хлебом, капустой и редкой закуской — тонко нарезанной колбаской, плотно сидел народ. В стаканы налита подслащенная медом вода, лежал на блюдечках рис. Ну и, конечно, гордо торчали бутылки с водкой, без которой, окаянной, ну никак не обойтись! Вместо нее хоть бы бутылку ситра поставили.

— Садитесь, садитесь, помянем Гришеньку, — приглашала баба Дуня.

Дора Львовна, тоже в черном платочке, говорила негромко:

— Пожалуйста, проходите.

Первыми скорбно уселись самые близкие друзья, скушали рис, глотнули сладкой водицы.

— Наливайте, наливайте, — спешила куда-то баба Дуня и смотрела мимо людей, никого не замечая.

Выпили, закусили, стали, поднимаясь, говорить речи про то, каким хорошим человеком был Григорий Андреевич. Говорили парни, Гришкой битые, фронт прошедшие, выступали какие-то совсем молодые пацаны, войны не нюхавшие. Плакала одна Катерина.

Первая партия помянула и вышла во двор — покурить. Сели родственники. В дверях стоял Серега-моряк, баба Дуня увидела его и сказала помолодевшим от горя голосом:

— Садись, милый.

Он неловко втиснулся между мной и Витькой. Дора Львовна налила ему водки в стакан.

— За Гришку нашего, — хрипло сказал Серега. — Пускай земля примет его, горемычного.

— Да! — крикнул Вася-танкист с другого конца стола. — Жди нас, Гришка! Мы скоро!

Баба Дуня качнула головой в ответ на такую странную речь. Лев Абрамыч нахмурился.

Затрещала дверь на кухне, ввалился, как снег на голову, Халера, скакнул глазами по столу:

— Всё пьете? А там к вам приехали!

— Господи! — кинулась к дверям бабушка.

Она все Мишу ждет, не верит похоронке, может, ошибка вышла, а он по — госпиталям, по врачам. Вдруг возьмет и заявится! Ждет баба Дуня, но никак не снится ей ласковая собачка — к дорогому гостю.

Баба Дуня выбежала во двор, мы с Витькой следом. У подъезда стоял «черный мужик» Жора в черном пальто, в барашковой шапке и с тележкой, на которой лежал пузатый бочонок. Жора снял шапку, наклонил голову перед бабушкой:

— Твое горе — мое горе! Плачу с тобой вместе. Вот, прими от всего моего сердца вино моей родины. Пусть этот скромный подарок хоть немного скрасит твою печаль, дорогая баба Дуня.

— Принимай! — уже командовал Халера.

Он будто и никуда не отлучался со двора, будто всегда тут жил и распоряжался. Парни мигом подняли бочонок, притащили его к непраздничному столу, народ окружил их.

— Садись помяни Гришеньку, Жора, — усаживала бабушка «черного мужика»; Макуриха налила ему водки.

Непьющий Жора Ираклич поднял стакан:

— Вечная память нашим героям, долгая жизнь живым!