Мальчишка в сбитом самолете

Однажды Роза раздала нам новенькие тетради (не тетрадки!) в клеточку и косую линейку. Мы их осторожно открыли и обнаружили внутри промокашки, синие и розовые. Начали меняться промокашками, ссориться, пока Роза нас не помирила: девочкам положено розовое, пусть розовые и берут, а мальчикам — синие. Впереди на обложке был нарисован боец с гранатой, на задней обложке тетради в клеточку — таблица умножения, а тетради в косую линейку — красивые прописи. Васька поднял руку и спросил, когда мы будем работать с этими тетрадями и когда будем таблицу учить. Роза сказала, что спешить — только людей смешить и прежде нужно аккуратно подписать, чья это тетрадь.

— И промокашку! — дополнил Васька и тут же написал на своей синей промокашке крупно: «Солдатов Василий!»

Роза посмотрела и похвалила Ваську за почерк, только попросила промокашки оставить в покое, а подписать все же тетради, и не так крупно, как Василий Солдатов. Так появились у меня мои первые настоящие, а не сшитые мамой из розовой, девчачьего цвета бумаги тетради по русскому и арифметике, подписанные собственноручно.

Васька уже потрясал ручкой, готовый к работе. Но Роза велела отложить пока ручки и взяться за карандаши: будем писать диктант. Васька скривился, писать он любил — на доске, на заборе, на стене, где на ошибки внимания можно не обращать, — но диктанты терпеть не мог.

— А можно, я на аспидной доске буду писать? — спросил он, доставая из парты всю исписанную и изрисованную грифельную доску.

Но Роза не разрешила. Велела открыть тетрадь по русскому языку и начала диктовать, напомнив, что имена собственные пишутся с большой буквы:

— Здравствуйте, бабушка — вставьте имя бабушки — и дедушка — здесь имя дедушки. Отчества не надо, слишком официально получится. Кстати, у некоторых народов нет отчества.

— А у кого есть — не обрадуешься, — ввернул Васька. — У нас в деревне был дед Акапердий, так какое же у его детей будет отчество — смех один.

Народ захохотал, нам только повод дай, и Роза нахмурилась, сказала, что всякие имена бывают, например Акакий, и нечего свои выдумывать. У Васьки уши покраснели, и он кинулся было спорить, но Роза сразу стала Федоровной и прекратила разговоры.

Я принес домой письмо бабушке Дуне и дедушке Андрею, исправленное легким карандашом Розы. Мама прочла — как хорошо все у нас, какая хорошая погода, все здоровы и веселы, чего и им желаем. Потом я переписал письмо чернилами на бумагу, мама добавила что-то свое, и полетело оно, быстрокрылое, по стране. Через какой-то месяц пришел ответ, отдельно мне и отдельно маме. Маме писал дед, а мне — Миша! Я читал в уголке, прикрываясь ото всех локтем. Миша писал «грамотею Владику», что работает он на заводе, что все у него хорошо, что все живы-здоровы, а Гриша и Володя бьют проклятых фашистов. Иные строки были наглухо зачернены тушью, даже на свет ничего нельзя было прочитать. «Военная цензура, военная тайна», — сказала мама, как будто я и сам не понял. Хотя мне было очень интересно узнать, на каком фронте бьет фашистов дядя Гриша и в каком небе летает и бомбит врагов дядя Володя.

Весь вечер я был счастлив. Ходил по длинному коридору, раздумывал, что напишу Мише в ответ. Рассказать хотелось много — про школу, про Розу и Ваську, про степь и тюльпаны, про курдючных овец и кумыс, про уколы от всех болезней и про таблетки от паразитов, которыми нас замучили врачи, — но потом подумал, что на всё умения и сил у меня, пожалуй, не хватит. Это уже не письмо, а письмище получится, да и так ли интересно Мише читать про таблетки с уколами?

Думал я, думал и не заметил, как налетел на человека, который стоял в полутемном нашем коридоре. Ойкнул и поднял голову. На меня смотрел наш коренастый «картофельный начальник», как его тетя Фрося называла. Был он в гимнастерке, с медалью на груди. Какая медаль, я не разглядел, да и не до того было — начальник стоял на одной ноге, опираясь на костыли. А другой ноги у него не было. Мы постояли, посмотрели друг на друга и разошлись. За моей спиной тихонько постукивали, поскрипывали костыли, а я был ошеломлен: почему же так быстро и вдруг? Только осенью он командовал на поле и кормил нас арбузами, а уже зимой — фронт, фашисты, нога. «Так ведь с каждым может быть!» — испугался я за родных и чужих, за всех наших. И теперь я совсем не знал, о чем писать Мише.

Дома мама перебирала какие-то вещи — наверное, собиралась менять. Давно мы не видели молока и масла, а яйца я только вспоминал. Папа обещал принести весной утиные. Я походил по комнате, уроки все сделаны, вплоть до рисования — нарисовал я свой паслён, весь в ягодах, в красивой вазе. (Пока что он чах в котелке, весны заждался.) Вспомнил вдруг про коробку с гусеницей, достал ее из-за похудевшего мешка с картошкой, осторожно приоткрыл крышку. Моя красивая гусеница из сухих листьев и паутины сплела себе в уголке что-то вроде кокона. Ладно, спи, весной поглядим, что получится.