Мальчишка с бастиона

Носилки с телом отца установили у входа, приставив их к длинному ряду убитых, над которыми торопливо произносил слова молитвы высокий худой священник.

Охрипший его голос с трудом прорывался сквозь дым кадила и сиреневатый чад лампадного масла. Кто-то рядом с Колькой тихо плакал и, словно захлёбываясь, вскрикивал иногда.

Мальчик стоял, плотно сжав губы, и смотрел на отца, как будто хотел запомнить его лицо навеки. Отец был странно не похож на себя. Чёрные усы казались совершенно чужими, лишними на белом, как туман, лице. А эти закрытые глаза…

Колька старался не глядеть на них - он боялся… И страшная мысль сверлила в мозгу: «Неужели его сейчас заберут от меня?» И ещё одна: «Почему я не плачу?

Ведь все вокруг плачут…» Но слёзы замёрзли в груди, хотя резковатый апрельский ветерок пытался раскрыть сомкнутые губы, смежённые ресницы. …Отца похоронили за часовней, выше её, почти у самого гребня холма, по склону которого разбежались кресты, кресты, кресты. Колька сидел на камнях, ещё до войны приготовленных для надгробий, и глядел на город. Отсюда, как на ладони, был виден рейд и Южная бухта, Корабельная сторона, все бастионы Городской части.

Город дымился, загорался, гулко вздыхал и казался огромной кочегаркой. Мальчик напряжённо вглядывался в небольшую лощину у подножия Малахова кургана, пытаясь разглядеть в ней небольшое кладбище. Там похоронена мать. Но за дымом не было видно могил, а может, их давно уже разбомбили английские снаряды…

Подсел одноногий солдат на костылях. Вытащил кисет, трубку и не спеша набил её.

Раскурил, потом, помолчав немного, не глядя на мальчика, спросил:

- Схоронил кого?

Колька не ответил.

Солдат не стал переспрашивать. Продолжал, словно говоря для себя:

- Сколько нашего брату тут успокоилось за эти полгода? Видимо-невидимо… Давеча унтер из похоронной команды сказывал, будто тысяч-от семьдесят будет. Вот как выходит - бьют народ-то. Оно и понятно: против одного Севастополя - француз, англикан, турок да ещё какие-то там cap… саракины не то сардины - тож полезли на русского!.. Вот поди потягайся с этакой тьмой-тьмущей…

А Колька думал, глядя на вздрагивающие дымки бастионов:

«Зачем, зачем это люди убивают друг друга? У французов ведь тоже немалость погибших и у англичан тоже… Сколько дней длится бомбардировка и неведомо, когда кончится… Где-то здесь, верно, лежит и Иван Нода, и молоденький канонир из отцовского экипажа. По дороге к Графской пристани Федот сказал, что свёз с батареи и дядьку Евтихия - ему оторвало ногу… Весь этот ад не укладывается в голове, это непонятно никак… Когда померла маманя, все говорили: не жильцом была всё одно. Оно и верно: болела не меньше года. Но тут - здоровый, сильный отец и вдруг - в земле… Нет, нет, это какая-то ошибка… Зачем это?»

- Говорят, у одних французов, - продолжал, попыхивая трубкой, одноногий солдат, - припасено снарядов на семь мильонов этих самых франков!.. Не веришь? - он повернулся к Кольке, хотя тот не сказал ни слова. - Хрестом могу заручиться: один зуав полонённый сказывал.

И он продолжал говорить, словно пытаясь доказать Кольке, что боезапасов у неприятеля больше, будто Колька спорил с ним…

«Когда объявляют перемирие, чтобы убрать трупы, - продолжал думать своё мальчик, - наши да враги мирно расхаживают между траншеями, а потом уходят по сторонам и снова начинают убивать друг друга из пушек и винтовок…»

К солдату подсела маленькая старушка, и он всё своё красноречие переключил на неё.

- Вчера француз думал, что четвёртый бастион умертвил вконец. Ан нет! Ночка прошла - и всё залатали.

- Говорят, Камчатку по второму разу с лица земного сносят, - поддакнула старушка.

- Это оно только так кажется, - пояснил солдат. - Накидали туда зёрнышек немалость, конешно. Однако палит, точно говорю: палит Камчатский люнет! - он докурил трубку, продул её и, пряча в кисет, продолжал: - Оно, бабуся, вишь какое дело получается: супостату штурм во как нужен, позарез. Инакше царь наш молоденький всю Россию созовёт на подмогу, и тогда несдобровать французам и англиканам. Вот они и бьют нещадно - авось где брешь пробьют и в штыки бросятся.

Однако ж и князь наш не дурак тож…

- Это, что ль, главный командующий новый? - перебила его старушка.

- А как же ты думала, бабуся, Горчаков - он похлеще Менылика-изменщика будет.

- Очкастый он, - пренебрежительно ответила собеседница, - да болтливый такой. В народе, знаешь, что говорят? На Дунае турку смешил и сюда, мол, по тому же делу направлен. Одна надежда на Павла Степаныча да страдальцев наших - матросов с солдатушками…

Колька смотрел на серые доски кладбищенской часовни, и ему хотелось закричать:

«Перестаньте, перестаньте говорить об этом побоище!..»

Покачивался тяжёлый деревянный крест на вершине часовни, а может, это плыли облака над ним, медленные и унылые, как заупокойное пение. Мальчик встал и начал спускаться вниз между свежими могилами. Гулкие раскаты боя словно вязли в густом воздухе, пропитанном лампадным маслом и псалмами, - он шёл сквозь это, всё ещё не сознавая, что отца нет.