Мальчики + девочки =

Этот мужчина часто снится мне. И всегда в ревнивых снах. Сегодня проснулась в три ночи и стала вспоминать неприятный сон, какой разбудил. Будто мы семьей (с детьми) приходим в гости к моей подруге, с внешностью актрисы Полищук, ее нет дома, и надо бы уйти, но я предлагаю остаться, мы начинаем хозяйничать, что-то вынимаем из холодильника, жуем, и когда она появляется, то с недоумением смотрит на эту картину, пока не натыкается взглядом на меня, узнает, радостно улыбается, начинает метать на стол, мы садимся, ты садишься рядом с ней и дружески обнимаешь за плечи. И вдруг я вижу, что чересчур дружески. Кто-то из моих детей видит это тоже. В результате мы (с Дашей или с Наташей) уходим и оказываемся у себя дома, а тебя нет, и мы понимаем, что ты остался у Полищук, а меня оставил. И я думаю: вот не надо было у нее хозяйничать, жадность фраера сгубила.

Почему такие сны? Почему не другие? Наяву, коркой, ничего подобного не чувствую, а подкорка выдает одно и то же. Объясни, в чем дело. Я природно ревнива или что?

Целую.

2 апреля

* * *

Мой милый, прочла в Newsweek про политшоумена на радио (звать Al Franken ), что он изучал науку поведения в Гарварде. Интересные у них науки, правда? Не марксизм-ленинизм, а что на самом деле может пригодиться в жизни.

И порядки интересные. Вчера поехали поесть в Biaggi’s , итальянский ресторанчик, где были с Роном. А воскресенье. Приезжаем – очередь, надо полчаса ждать. Записались, получили приборчик, по которому вызывают, когда подходит очередь. Даша увидела, что есть места у стойки бара, мы сдали приборчик, уселись на высокие стулья, сделали заказ и стали ждать. Это был театр! Молодой бармен с бритой головой, в черной жилетке и белом фартуке, похожий на шоумена Фоменко, только меньшего физического калибра, носился вдоль стойки, как молния, беря один бокал, два, три, пуская струю из бутылки, длинную, как змея, бросая лед в шейкер и встряхивая его красивым движением, добавляя из другой бутылки и из третьей, и все как на сцене или арене, с наклоном головы, с проездом на ногах, словно на коньках, с быстрым проблеском глаз и стремительно-четким обменом репликами с официантами, ждущими своих заказов. Официанты время от времени хватали бумажные стаканчики, сходящие на конус, вставляли в них шланг, похожий на бензозаправочный, включали, в стаканчики лилась вода или кока-кола, выпивали, стаканчик сминали, бросали в урну, утирали пот и возвращались к клиентам. Все так увлекательно, что мы не заметили, как долго нам не подавали еду. Мне подали, Даше нет. Подошел официант, они с барменом и Дашей обменялись репликами, я не слушала, поглощенная крабьим и лангусточьим мясом, в мелкую порубленным, с сыром и шпинатом. Выяснилось: Дашина пицца сгорела, ей делают другую, которую предоставят бесплатно – поскольку клиент испытал неудобства. Бармен сказал, что и за кока-колу не надо платить. Который раз сталкиваюсь с порядками, какие советского человека, хоть и бывшего, поражают. Мы получили удовольствие, не сравнимое с тем, как если бы сидели за банальным столиком в зале. И нам еще за это приплатили. Мы заказали тирамису (тоже долго делали), кажется, только затем, чтобы подольше не уходить отсюда.

«Дар» восстанавливала в памяти, читая. Там, как тебе известно, русский поэт-эмигрант хочет писать о своем погибшем отце, известном ученом, занимавшемся бабочками. Герой (Набоков пишет то он , то я, в чем дополнительная прелесть) собирает материалы и подступается к замыслу, уже вовлеченный в него, уже поражая стилем, подробностями, точной передачей детских и отроческих впечатлений. А потом вдруг бросает задачу и переходит к другой – разоблачению Чернышевского. Получился литературоведческий флюс в романе. В этом литературоведении есть свои острые и яркие места, но градус, тон, языковая оснастка решительно меняются и в чем-то становятся подобны уровню разоблачаемого. Разумеется, можно сказать, что свобода Набокова простирается и сюда: как хочет, так и строит вещь, хочет использовать жесткую публицистику – его право. Так-то оно так, но то, что герой (автор) бросил про любимого отца, а выспался на нелюбимом литераторе, как-то нехорошо его характеризует по-человечески. Впрочем, он как homo ludens (человек играющий) тут же дает критику (якобы реальную) на свою критику (но того аспекта, о котором я, в ней нет). И теперь, полемизируя с критиками своей критики, он, в частности, пишет: О нем говорили, что он насмешлив, высокомерен, холоден, неспособен к оттепели приятельских прений, – но так говорили… о всяком, чья мысль живет в собственном доме, а не в бараке или кабаке. Автопортрет (хотя это о другом, впрочем тоже alter ego ). Но как сказано!

Целую.

4 апреля

* * *