Мальчики да девочки

Другому, не такому удачнику и умнику, как Белоцерковский, легче, возможней было бы вынести, примириться... Недоумение, растерянность, обида – все, что испытывает брошенный мужчина, всю жизнь любивший женщину... да что там любивший, всего себя отдавший одной-единственной женщине, все эти чувства удесятерялись у него тем, что на этот раз он не понимал.

Он всегда понимал про нее все: целомудрие и верность были не в моде, модно было быть утонченной, неврастеничной... Как писал Блок: «...катастрофа близка... ужас при дверях». «Ужас при дверях» словно отменял традиционные представления о семье, ей хотелось новых ощущений, у нее могла закружиться голова от дурмана литературных салонов, она могла заиграться – не разглядеть грань между модой, искусством и своей личной единственной жизнью. Но он не мог понять одного, как не может этого понять всякий, – за что? За что его разлюбили?

...Беллы больше не было с ним, не было ни слез, ни поцелуев, ни бурь, ни примирений, ни требований, ни желаний. Все происходящее долго казалось ему нереальным, и он даже приобрел привычку потряхивать головой, как лошадь, отгоняющая мух, словно видел дурной сон и хотел проснуться... Проснется, а Белла тут, надует губки и протянет капризно: «Я хо-очу...»... Нет, ну если бы разлюбила, если бы их любовная жизнь перестала быть такой прекрасной, такой особенной, но ведь ничто, ничто не предвещало! Белла щебетала, как прежде, ластилась, как прежде... не было никакой принужденности с ее стороны! Она ТАК щебетала, ТАК ластилась, несмотря ни на что, на долгий брак, возраст, голодные годы, общественные потрясения!.. Их страсть, их любовь, их жизнь – все оказалось ложью, притворством, и это мучило его злее всего.

Фаина, в детской своей прямолинейности посчитав, что если игрушку назовут плохой, то потерять ее будет не так больно, открыла брату: у Беллы были любовники, вот этот и этот, она точно знает, теперь не так больно, правда?.. Она вся была жалость и сострадание и, конечно же, решила посвятить ему себя полностью. И принялась строить планы – как привлечь его интерес к другим женщинам, и как-то поздно вечером подтолкнула горничную: посидите с Ильей Марковичем, ему одному грустно. Но горничная его не утешила, – ему была не нужна женщина, ему была нужна Белла.

Илья Белоцерковский как будто раздвоился, в нем звучали два голоса, один голос все время задавал вопросы, а другой отвечал, и разговор этот как будто шел не о них с Беллой, а о каких-то посторонних людях. Первый голос спрашивал: как же это, как же могло такое случиться в еврейской среде, в еврейской семье, где святость семьи, детей возведена в религиозный принцип? В Талмуде сказано, что человек, который пережил развод, подобен тому, на глазах которого был разрушен Иерусалимский храм!.. Второй отвечал, что они давно уже не были еврейской семьей, правда, и христианской не были. Первый спрашивал: а если бы они остались в рамках традиций, то этого не произошло бы? Второй отвечал: нужно было увезти ее в Белую Церковь... И воображение тут же рисовало Илье Марковичу совсем другую Беллу – толстую хлопотливую матрону, окруженную детьми.

Первый голос говорил: не нахожу логичных объяснений ее предательству, если у нее уже были любовники, то почему она ушла именно сейчас? Второй отвечал: не знаю. Простое объяснение – вот так она захотела – не приходило в голову ни одному, ни второму, и они вместе мучились нелогичностью ее поступка.

Если бы я не... если бы мы не... если бы она не... Белоцерковский закружился и пропал в этих мыслях, и как взрослый человек от неожиданной резкой боли вскрикивает «ой, мамочка», так и он все чаще возвращался мыслями к детству, думал об отце, и все чаще всплывали в его сознании слова отца – предатель, предательство. Напрасно считается, что взрослые умные мужчины не способны на такие отчаянно сентиментальные мысли – еще как способны. И получалось, что во всем виноват он сам: отказался от своей религии, подсознательно принял, что предавать можно, можно перечеркнуть все, что мешает, и начать сначала... Но тогда и его можно предать, он сам ее этому научил.

Ленин в восемнадцатом году назвал интеллигенцию Петрограда «ничего не понявшей, ничему не научившейся, растерянной, отчаивающейся, стонущей», а людей, подобных бывшему присяжному поверенному Белоцерковскому, «интеллигентиками, мнящими себя мозгом нации». «На самом деле, – писал он, – это не мозг, а говно». Ну, Ленин, конечно, выражался в политическом смысле, не имея в виду брошенных мужей и прочих лиц, страдающих от любовных частностей жизни, но все это удивительным образом было про Илью Марковича. Это он ничего не понимал, это он ничему не научился, это он отчаивался и стонал, и никто не назвал бы его «супермозгом», как в детстве...

Вот такой был прошлогодний снег семьи Белоцерковских – серый, подтаявший, на вкус горький...