Мальчик. Рассказы о детстве

– То есть ты всё-таки обвиняешь его во лжи.

– Нет, сэр! Нет, сэр! Я бы ни за что не посмел!

В игре против директора у меня не было ни малейшего шанса. На самом деле мне, конечно, хотелось сказать: «Да, сэр, если вы так уж хотите знать, я обвиняю капитана Хардкасла во лжи, потому что он лжец!» – но об этом нельзя было и помыслить.

Однако у меня оставалась ещё одна козырная карта – по крайней мере, я так думал.

– Вы могли бы спросить Добсона, сэр, – прошептал я.

– Спросить Добсона? – возвысил он голос. – С какой стати мне спрашивать Добсона?

– Он скажет вам, о чём я просил его, сэр.

– Капитан Хардкасл – офицер и джентльмен, – сказал директор. – Он рассказал мне, что произошло. Зачем мне о чём-то расспрашивать глупого мальчишку, если я уже знаю правду от капитана Хардкасла?

Я молчал.

– За разговоры во время Подготовки, – продолжал директор, – за ложь и за попытку жульничать я назначаю тебе шесть ударов тростью.

Он поднялся из-за стола и прошагал в противоположный конец кабинета, к угловому шкафу. Со шкафа он достал три очень тонкие жёлтые трости, каждая с изогнутой рукоятью. Несколько секунд он пристально рассматривал их, потом выбрал одну, а две другие положил обратно на шкаф.

– Нагнись.

Снова трость

Я боялся этой трости. Вряд ли в мире нашёлся бы хоть один маленький мальчик, у которого при виде неё сердце не ушло бы в пятки. Это было не просто орудие для битья. Это было оружие. Оно ранило. Оно рвало кожу. От него оставались страшные чёрные и красные синяки, которые не проходили по три недели и всё это время болели пульсирующей болью – ты чувствовал в них удары собственного сердца.

Я сделал ещё одну, последнюю попытку.

– Я не виноват, сэр! – выкрикнул я. Собственный голос показался мне чужим от страха. – Клянусь, я говорю правду!

– Замолчи и нагнись! Коснись пальцами носков!

Я очень медленно наклонился. Потом я зажмурился и приготовился к первому удару.

Хрясь! Это было как выстрел из ружья! Когда тростью очень сильно бьют по ягодицам, зазор во времени между ударом и болью составляет около четырёх секунд. И опытный истязатель всегда делает паузы между ударами, чтобы боль достигла пика.

Так что после первого хрясь я несколько секунд ничего не чувствовал. Потом мои ягодицы обожгла чудовищная жгучая терзающая невыносимая боль, и, когда она дошла до высшей, самой мучительной точки, последовал второй хрясь. Я что было сил вцепился в свои лодыжки и закусил нижнюю губу. Я твёрдо решил не издавать ни звука, чтобы не доставлять палачу дополнительного удовольствия.

Хрясь!.. Пауза в пять секунд.

Хрясь!.. Ещё пауза.

Хрясь!.. И ещё одна.

Я считал удары и после шестого понял, что я выдержал, и выдержал молча.

– Достаточно, – сказал голос сзади.

Я выпрямился и изо всех сил сдавил свои ягодицы обеими руками. Так всегда бывает, это инстинктивная, автоматическая реакция. Боль такая ужасная, что ты пытаешься схватить её и задушить, и чем сильнее ты сжимаешь больное место, тем тебе легче.

Не глядя на директора, я похромал по толстому красному ковру к двери. Дверь была закрыта, и открывать её для меня никто не собирался, так что мне пришлось на пару секунд отпустить одну руку и повернуть дверную ручку. Наконец я оказался за дверью, в коридоре священной обители.

Там же, прямо напротив директорского кабинета, располагалась учительская. Все наставники ещё сидели там, собираясь разойтись по классам, и я, несмотря на страшную боль, не мог не заметить, что дверь учительской была открыта.

Почему она была открыта?

Уж не нарочно ли её оставили открытой, чтобы им всем лучше было слышно?

Конечно нарочно! Я нисколько не сомневался, что открыл её не кто иной, как капитан Хардкасл. Я так и видел, как он стоит в окружении других учителей и хрюкает от удовольствия при каждом ударе.

Мальчики умеют вести себя по-товарищески, когда кто-то из них попадает в беду, особенно если он стал жертвой несправедливости. Когда я вернулся в класс, вокруг было множество сочувственных лиц и голосов, но особенно я запомнил вот что. Мальчик по фамилии Хайтон, мой ровесник, так горячо возмутился всей этой историей, что сказал мне в тот день перед обедом:

– У тебя нет отца. А у меня есть. Я напишу ему про всё, что с тобой случилось, и он что-то придумает.

– Он ничего не сможет сделать, – сказал я.

– А вот и сможет, – сказал Хайтон. – И сделает. Он не позволит, чтоб им это сошло с рук.

– А где он сейчас?

– Он в Греции, – сказал Хайтон. – В Афинах. Но это не имеет никакого значения.

И Хайтон тут же, не сходя с места, уселся и написал своему папе, которым так гордился, но из этого, конечно же, ничего не вышло. Однако это была трогательная и благородная попытка одного маленького мальчика помочь другому такому же мальчику, и я всегда о ней помнил.

Маленький Эллис и фурункул