Маковое Море

На шхуне имелось шесть шлюпок: две гички с обшивкой внакрой, два яла и два баркаса с обшивкой вгладь, каждый в добрых двадцать футов длиной. Гички и ялы, соответственно вложенные друг в друга, ставили на крышу рубки и закрепляли колодками. Баркасы же подвешивали на палубных боканцах, которые ласкары небеспричинно именовали боганями, ибо переплетения их канатов и растяжек создавали укромные уголки, позволявшие на пару минут удалиться от нескончаемой корабельной суеты, словно в складки одеяния богини-матери Дэви. Под дэви же находились шпигаты, у которых шла стирка, и Полетт быстро научилась растягивать время работы, чтобы дольше побыть на свежем воздухе. «Ибис» углубился в водный лабиринт Сундабаранса, и она радовалась любой возможности посмотреть на берега в мангровых зарослях. Здесь река изобиловала банками и камнями, а потому шхуна петляла, часто приближаясь к берегу. Джунгли будили в Полетт воспоминания о счастливых днях, когда в лодке Джоду она с отцом приезжала в эти места, чтобы составить каталог местной флоры. Сейчас сквозь завесу накидки ее взгляд привычно отыскивал знакомые растения: вон рядом с узловатыми корнями мангрового дерева виднеется кустик дикого базилика, Ocimum adscendens; в здешних лесах его нашел лучший друг отца мистер Войт, датчанин-управляющий из Ботанического сада в Серампоре. Вдоль берега густые заросли магнолии Ceriops roxburgiana, идентифицированной этим ужасным мистером Роксбургом[113], которого отец так не любил, что бледнел от одного упоминания его имени. А вон там, на травянистой опушке, едва видной за деревьями, хорошо знакомый колючий кустарник Acanthus lambertii. Отец дал ему это имя по настоянию Полетт, которая уколола ногу об его острые шипы. Сейчас она смотрела на знакомую зелень, проплывавшую за бортом, и к глазам ее подступали слезы; для нее это были не просто растения, но друзья детства, вместе с побегами которых она сама укоренилась на этой земле. Неважно, куда и надолго ли она уезжает, корни детства — самая крепкая связь со здешними краями.

А вот Мунию лес пугал. Однажды, показав на стебель, обвивший ствол дерева, она с неподдельным ужасом спросила:

— Змея?

— Нет, трусиха! — засмеялась Полетт. — Это ползучее растение, что живет на коре деревьев. Его цветки очень красивы…

Да, это была эпифитная орхидея; три года назад Джоду где-то ее нашел и принес домой. Сначала отец принял растение за известную Dendrobium pierardii, но затем понял: это нечто иное. «Как назовем?» — улыбнувшись, спросил он. Джоду глянул на Полетт и ответил хитрой ухмылкой: «Путли-сорняк» — дескать, такая же тощая и плоская. Однако отцу идея понравилась, и он назвал орхидею Dendrobium paulettii.

— Не, хорошо, что я работаю на крыше, — поежилась Муния. — Рядом матросы лазают на мачты…

— С тобой не заговаривают? — спросила Полетт.

— Только один. — Муния оглянулась на фок-мачту — стоя на пертах[114], Джоду подбирал топсель. — Видала? Вечно выпендривается! Но ласковый и симпатичный, спору нет.

Раньше Полетт как-то не задумывалась о внешности молочного брата, но сейчас, взглянув на его подвижное лицо, полные губы и черные как смоль волосы, слегка выгоревшие на солнце, она поняла, что в нем нашла Муния.

— О чем он с тобой говорит?

— Хитрый как лис! — прыснула Муния. — Наплел, что в Басре знахарь научил его предсказывать судьбу. Как? — спрашиваю. Знаешь, что он ответил?

— Что?

— Дай, говорит, я приложу ухо к твоему сердцу, и оно скажет, что тебя ждет. А лучше, говорит, я послушаю губами.

Полетт в голову не приходило, что Джоду такой волокита, его наглость просто потрясала.

— Так люди ж кругом! — ахнула Полетт.

— Не, было темно, никто нас не видел.

— И что, ты позволила слушать свое сердце?

— А как ты думаешь?

Полетт нырнула под накидку Мунии, чтобы видеть ее глаза.

— Быть того не может!

— Ой, Глупышка! — хохотнула Муния, отдергивая накидку. — Пусть ты святая, но я-то грешница.

Вдруг на палубе появился Захарий; он шел на бак, и путь его лежал мимо «боганей». Как назло, именно его рубашка сейчас была в стирке; Полетт торопливо ее спрятала и вжалась в борт.

Удивленная суетой, Муния спросила:

— Чего ты?

Полетт уткнулась головой в колени, и накидка ее свесилась до самых лодыжек, но это не помешало Мунии проследить за взглядом подруги; когда Захарий прошел, она засмеялась.

— Тихо ты! — прошипела Полетт. — Негоже так себя вести!

— Кому? — радостно захихикала Муния. — Еще строишь из себя святую! А сама такая же. Ясно, на кого ты глаз положила, — руки-ноги и свирель, как у всех мужиков!

* * *

Ссыльным сразу дали понять: дни напролет они будут щипать иступ, который Нил упрямо называл по-английски паклей. Каждое утро узники получали большую корзину пеньковых отбросов, чтобы к вечеру превратить их в пригодную для шпаклевки паклю. В отличие от переселенцев, кормили их в трюме, но раз в день выводили наверх, чтобы они опорожнили парашу и ополоснулись сами, а затем сделали круг-другой по палубе.