Макинтош - Избранные работы

Как бы то ни было, Авессалом вкрался в сердца народа Израиля. Он сделал это с помощью лести; а в мыслях и чувствах людей он занял место, принадлежащее Давиду. У него было все для того, чтобы суметь очаровать народ. "Не было во всем Израиле мужчины столь красивого, как Авессалом, и столько хвалимого, как он; от подошвы ног до верха головы его не было у него недостатка". Однако, ни его красота, ни его лесть не смогли повлиять на тех, кто был близок к Давиду. Когда пришёл вестник, говоря: "Сердце Израильтян уклонилось на сторону Авессалома", — стало очевидным, кто по-настоящему был предан Давиду. "И сказал Давид всем слугам своим, которые были при нем в Иерусалиме: встаньте, убежим… И сказали слуги царские царю: во всем, что угодно господину нашему царю, мы — рабы твои… И вышел царь и весь народ пешие, и остановились у Беф-Мерхата. И все слуги его шли по сторонам его, и все Хелефеи, и все Фелефеи, и все Гефяне до шестисот человек, пришедшие вместе с ним из Гефа, шли впереди царя… И плакала вся земля громким голосом. И весь народ переходил, и царь перешёл поток Кедрон; и пошёл весь народ по дороге к пустыне". Таким образом, было немало сердец, любящих Давида слишком горячо, чтобы отвратиться от него и подпасть под влияние Авессалома, расставлявшего свои сети. Тот, кто в дни его изгнания находился рядом с ним, был по-настоящему близок ему в час его глубокой скорби. "А Давид пошёл на гору Елеонскую, шёл и плакал; голова у него была покрыта; он шёл босой, и все люди, бывшие с ним, покрыли каждый голову свою, шли и плакали"

Это была необычайно трогательная картина. Благодать, сошедшая на Давида, сияла во время этого заговора, как никогда раньше в его жизни. Но не только благодать, посланная Давиду, проявилась с потрясающей силой, но и искренняя преданность дорогих ему людей. Эпизод, в котором мы видим, как группа любящих его людей, последовавших за ним, окружает плачущего, босого Давида, трогает наши сердца гораздо более глубоко, чем сцена, в которой они толпятся вокруг него, сидящего на престоле. И мы ещё более убеждаемся в том, что центром внимания является его сущность, а не занимаемое им положение. Будучи в изгнании, Давид не мог предложить своим последователям ничего, кроме братства, и всё-таки те, кто знал его сущность, по-прежнему ощущали его обаяние, которое притягивало их к нему во все времена. Они и плакали вместе с ним, и побеждали вместе с ним. Вслушайтесь в слова того, кто искренне любил Давида: "И отвечал Еффей царю и сказал: жив Господь, и да живёт господин мой царь: где бы ни был господин мой царь, в жизни ли, в смерти ли, там будет и раб твой". В жизни ли, в смерти ли — он всегда будет вместе с Давидом.

При чтении этих глав ничто так не поражает, как смирение духа Давида, достойное восхищения. Когда Садок в скорбной процессии нёс ковчег, Давид сказал: "Возврати ковчег Божий в город. Если я обрету милость пред очами Господа, то Он возвратит меня, и даст мне видеть его и жилище его. А если Он скажет так: "нет Моего благоволения к тебе", то вот я; пусть творит со мною что Ему благоугодно".

Когда дерзкий Вениамитянин, Семей, вышел из Бахурима и стал злословить и бросать камнями в Давида, а Авесса просил царя разрешить ему снять с Семея голову, он ответил: "Что мне и вам, сыны Саруины? пусть он злословит; ибо Господь повелел ему злословить Давида. Кто же может сказать: "зачем ты так делаешь?". Словом, Давид смиренно склоняет свою голову перед промыслом Бога. Безусловно, он почувствовал, что всего лишь пожинал плоды своего греха, и смирился с этим. Он видел Бога во всем и принял Его всей душей, исполненной смирения и благоговения. Для него то был не Семей, а Господь. Авесса видел только человека и хотел расправиться с ним соответственно этому; так же и Пётр, много лет спустя, пытался защитить своего возлюбленного Учителя от своры убийц, посланных схватить Его. И Пётр, и Авесса видели только поверхность и смотрели только на вторичные явления. Иисус же пребывал в самом что ни на есть глубоком подчинении Отцу. "Неужели Мне не пить чаши, которую дал Мне Отец?" Это давало Ему власть над всем. Его взгляд простирался дальше средства Бога — чаши страдания — и упирался в десницу, которая её наполняла. Неважно, кому — Иуде ли, Ироду, Канафе или Пилату, — но Он мог сказать лишь: "Чаша, которую дал Мне Отец".

Так же и Давид, по мере своих возможностей, поднялся над второстепенными действующими силами. Он взирал только на Бога и — босой, с покрытой головой — склонился перед Ним. "Господь повелел ему злословить Давида". И этого было достаточно.