Македонский Лев

Парменион расположился у огня. — С чего начать, госпожа? Он Царь, и ведет себя по-царски. Нет, он не бьет своих жен — или слуг — однако он не мягок и не слаб. Кроме тебя, у него есть еще только одна жена, Авдата, дочь Царя Бардилла. Но теперь она живет в Пелагонии — по своей воле.

— Насколько я понимаю, у нее ребенок от Филиппа, — сказала она, и ее рука непроизвольно легла на ее собственный округлившийся живот.

— У нее дочь — прекрасное дитя.

— Странно, при такой-то некрасивой матери, — бросила Олимпиада прежде, чем сумела сама себя сдержать.

— Существует много разных уровней красоты, и не все они увядают так скоро, как плоть, — сказал он ей, с холодком в голосе.

— Прости меня, — мягко сказала она. — Тяжело не быть ревнивой. Я хочу, чтобы мы были друзьями. Мы будем друзями? — вдруг спросила она, и ее зеленые глаза застыли на его глазах.

— На всю оставшуюся жизнь, — просто ответил он ей.

Когда он ушел, Федра подсела поближе к Царице. — Тебе не следует флиртовать с этими македонцами, Олимпиада.

— Я и не флиртовала — хотя он приятный мужчина, если не принимать во внимание этот его орлиный нос. Филипп — Царь-воин, и он возьмет много жен. Я хочу упрочить возможность моего сына унаследовать трон, и никогда не рано обзаводиться союзниками. Парменион разбил силы Спарты, привел к возвышению Фивы. В том году он разбил иллирийцев. До того он сражался за Царя Царей. Он никогда не терпел поражения в битве. Хорошо бы иметь такого человека в числе друзей, не находишь?

— Ты многому научилась, — прошептала Федра.

— О, есть еще много того, что мне неведомо. У Царя есть три советника, которым он доверяет более всех прочих. Первый — это Парменион, непревзойденный в искусстве стратегии, потом идет Аттал, холодный и смертоносный, Царский головорез, и наконец Антипатр, Второй Стратег, суровый, могучий воин.

— А что насчет женщин?

— Филипп мало заботится о женщинах — кроме Симике, вдовы своего брата. Он доверяет ей, поверяет все секреты. Я завоюю и ее дружбу.

— Похоже, твои планы хорошо выстроены, — заметила Федра.

— Они были выстроены еще на Самофракии госпожой Аидой. Ей ведомы все вещи, из прошлого и из будущего. Я избрана — и я не подведу ее.

— Ты ее любила? — спросила Федра.

— Ты ревнуешь, моя сердечная сестрица?

— Да, ревную ко всем, кто прикасается к тебе — или даже смотрит на тебя.

— Тебе нужен мужчина. Я найду тебе такого, если пожелаешь.

— не могу себе представить ничего хуже, — сказала ясновидящая, придвигаясь к своей подруге.

В этот момент со стороны солдатского косстра послышались звуки музыки, мягкие и печальные. Зазвучала песня — не боевой гимн, но песня о любви необыкновенной нежности, сопровождаемая высокими, сладкими тонами дудок пастухов. Олимпиада встала и прошла через заросли туда, где широким кругом расположились солдаты вокруг певца и музыканта. Она вздрогнула, когда посмотрела на них: мужи войны, в нагрудниках и латах, держам мечи рядом с собой, слушали историю о двух влюбленных. Певцом был Никанор. Он увидел, как подошли две женщины, и замолчал, а солдаты встали, когда новая Царица вышла к ним.

— Нет, пожалуйста, — сказала олимпиада. — Продолжай, Никанор. Это прекрасно. — Он улыбнулся и поклонился; музыкант снова заиграл на дудке, и гоолос Никанора зазвучал вновь. Олимпиада села в круг, и Федра рядом с ней. Ясновидица вздрогнула, Олимпиада раскрыла ей свою шаль, и девушка вновь прижалась к ней, склонив голову на плечо Царицы. Никанор пел больше часа. Солдаты не кричали и не свистели, когда заканчивалась каждая песня, но в воздухе царила небывалая теплота, и Олимпиада вновь почувствовала себя ребенком, в безопасности и уюте среди этих лихих всадников. Федра заснула, прикорнув на плече у Олимпиады.

Парменион подошел и присел рядом с ней. — Я отнесу ее обратно к тебе, — сказал он тихо, чтобы не разбудить ясновидицу.

— Благодарю, — ответила Олимпиада. Когда Парменион опустился на колени и взял Федру на руки, та забормотала во сне, но, кажется, не проснулась. Солдаты притушили огни и разошлись к своим походным лежакам, когда командир пошел к повозке. Никанор открыл дверцу, и Парменион положил девушку на подушки внутри кабины, укутав ее двумя шерстяными одеялами.

— Твое пение было превосходным, Никанор, — сказала Олимпиада. — Я буду бережно хранить память об этом вечере, как ценное сокровище.

Он вспыхнул румянцем. — Мужчинам нравится слушать песни; они напоминают им о доме и семье. Не могу выразить, как много значит для меня твоя похвала. — Поклонившись, он пошел дальше. Парменион последовал за ним, но Олимпиада окликнула его.

— Посидишь со мной немного, стратег? — попросила она.

— Как пожелаешь, — ответил он. Ее огонь начинал гаснуть, и он добавил дров, разжигая яркое пламя. Первые холодные ветра зимы бродили по равнине, а в горах уже выпал снег. — Чего ты боишься? — прошептал он.

— Почему я должна чего-то боятся? — ответила она, садясь рядом с ним.

— Ты молода, госпожа. А я — нет. Ты хорошо прячешь свой страх, но он там, внутри.