Македонский Лев

— Я буду ждать твоего визита, — сказал Тео с поклоном и вернулся к работе. Филипп проводил его взглядом, а затем посмотрел на восток, где показались два всадника, едущие от центра города. Он пил воду и наблюдал за ними. Всадник, ехавший впереди, был одет в бронзовый нагрудник и железный шлем, но Филиппа больше заинтересовал конь, могучий жеребец шестнадцати ладоней в холке. Вся македонская знать была воспитана как всадники, и любовь Филиппа к лошадям была второй из известных народу. У жеребца была красивая голова, достаточно широко расставленные глаза — верный признак буйного норова. Шея была длинной, но не слишком, грива развевалась, словно плюмаж на шлеме. Филипп направился к всадникам, идя наискось, так, чтобы рассмотреть спину и бока жеребца. Бабки скакуна были бугристы и могучи, что давало животному возможность делать длинные размашистые шаги, благодаря чему ездить на нем было быстро и удобно. Филипп знал, что прямые бабки приводили к скованному шагу и неудобству для седока.

— Эй ты! — раздался возглас, и Филипп поднял глаза. Второй всадник, крепкий мужчина на сером скакуне, обращался к нему. — Мы ищем Царя. Отведи нас к нему.

Филипп пристально изучал мужчину. Тот был лыс, но рыжие с сединой волосы росли над его ушами, как лавровый венец. — Кому он понадобился? — спросил Филипп.

— Не твоего ума дело, крестьянин, — процедил всадник.

— Полегче, полегче, Мотак, — заговорил второй мужчина, вытянув ногу и соскочив на землю. Он был строен и высок, но его руки бугрились мускулами и были покрыты шрамами от многих боев. Филипп посмотрел человеку в глаза; они были бледно-голубыми, но лицо загорело до цвета дубленой кожи, отчего они казались серыми, как грозовые тучи. Сердце Филиппа встрепенулось, когда он узнал Пармениона, но, переборов порыв подбежать и обнять спартанца, он сохранил на лице отсутствие всяких эмоций и прошел вперед.

— Вы наемники? — спросил Филипп.

— Да, — ответил Парменион. — А ты строитель?

Филипп кивнул. — Мне сказали, тут будут бараки. Возможно, когда-нибудь вы будете размещены здесь.

— Фундамент глубок, — заметил воин, подойдя к траншее и наблюдая за работниками.

— Иногда здесь случаются землетрясения, — сказал ему Филипп, — и это ощутимо влияет на фундамент. Неважно, насколько красиво здание — без хорошего фундамента оно обрушится.

— То же самое относится и к армии, — мягко сказал воин. — Ты сражался против пеонийцев?

— Да. Славная была победа.

— А Царь сражался?

— Как лев. Как целый десяток львов, — сказал Филипп, широко улыбаясь.

Мужчина кивнул и некоторое время молчал, затем повернулся к Царю и тоже улыбнулся. — Я рад об этом слышать — не хотелось бы служить трусу.

— А вы уверены, что Царь вас наймет?

Воин пожал плечами. — Тебе понравился мой конь, государь?

— Да, он хорош… но как ты меня узнал?

— Ты, конечно, уже не тот мальчишка, которого я видел в Фивах, и я мог бы тебя не узнать. Но, так или иначе, ты — единственный человек здесь, который не работает — а это, как я полагаю, прерогатива Царей. Я перегрелся, а в глотке у меня пересохло — и было бы неплохо, если бы ты нашел место в тени от солнца, где мы сможем обсудить, зачем ты вызвал меня сюда.

— Так мы и сделаем, — сказал Филипп с широкой ухмылкой. — Но сначала позволь мне сказать, что ты — моя услышанная молитва. Ты даже не представляешь, насколько нужен мне здесь.

— Думаю, что представляю, — ответил Парменион. — Я помню юного мальчика, который рассказывал мне о стране, окруженной врагами — иллирийцами, пеонийцами, фракийцами. Солдат запоминает такие вещи.

— Ну, сейчас дело обстоит еще хуже. Моя армия так мала, что ее и армией не назвать, и врагов я удерживаю лишь силой остроумия. Боги, парень, но я так рад видеть тебя!

— Я могу и не остаться, — предупредил Парменион.

— Почему? — спросил Филипп, и холодный страх закрался в его сердце.

— Я еще не знаю, тот ли ты человек, которому я хотел бы служить.

— Ты говоришь обидно, но я слышу мудрость в твоих словах. Пойдемте со мной во дворец; там вы сможете принять ванну, побриться и освежиться. Тогда и поговорим.

Парменион кивнул. — Ты правда дрался как десять львов? — спросил он с бесстрастным лицом.

— Скорее как двадцать, — ответил Филипп, — но я скромен от природы.

Парменион выбрался из ванны и прошагал к окну, давая воде выветриться из кожи, охлаждая ее. Проведя пятерней по редеющим волосам, он повернулся к Мотаку.

— Что ты о нем думаешь?

Мотак покачал головой. — Не нравится мне видеть Царя в льняной одежде, копающегося в грязи как простой крестьянин.

— Ты чересчур долго пробыл у персов, друг мой.

— Так мы остаемся?

Парменион не ответил. Был проделан долгий путь через Малую Азию и Фракию, через реки и горы. И, несмотря на целую неделю путешествия, которую они сэкономили после встречи с Аристотелем, он неимоверно устал и чувствовал тупую боль в области старой раны от копья под правым плечом. Он вытерся полотенцем, затем лег на скамью, а Мотак принялся втирать в его спину масло.

— Он тебе понравился, так? — спросил наконец Мотак.

— Да. Он напомнил мне Пелопида.

— Скорее всего, он и кончит примерно так же, — заметил Мотак.