Майор из Варшавы

— Лидочка, не надо плакать! Лидочка, не надо плакать…

Квартира оказалась не такой уж разгромленной. Во всяком случае, после получасовой возни пришедшей в себя Лидии, колонка уже поглощала остатки дров, а пан Казимир блаженно щурился, сидя в ванной.

Спустя еще час в спальне с занавешенным на всякий случай окном, уютно горели свечи, а сам пан Казимир, вымытый и ублаготворенный, лежал на спине и улыбался, будучи не в силах поверить в столь удивительное стечение обстоятельств.

Сейчас майор слышал ровное дыхание прильнувшей к нему женщины. Теплые огоньки высвечивали матовую кожу ее колена, погружая остальную часть комнаты в мягкий сумрак. Давая выход нахлынувшему на него чувству, пан Казимир повернулся к Лидии и зарылся лицом в ее разметавшие по подушке волосы…

Майору казалось, что они пахнут солнцем, и он с наслаждением впитывал этот дурманивший его аромат. Лидия мягко закинула руку ему на затылок и начала осторожно гладить.

— Казю, милый… Я все знаю…

— Что ты знаешь? — одними губами шепнул майор и приподнялся.

Блаженная отрешенность враз исчезла, и тяжкая действительность, существовавшая там, за тоненькой шторой, снова заняла свое место.

— Они за тобой охотятся?

— Само собой, — буднично согласился пан Казимир.

После взрыва, напрочь снесшего всю базу, они даже не пытались что-то сделать, просто ушли, чтобы спрятаться, кто где сможет. И за последний месяц майор так свыкся со своим положением, что состояние полной защищенности казалось ему нереальным.

Лидия порывисто встала, полы халатика взметнулись над кроватью, и огоньки свечей дрогнули.

— Ты понимаешь, Казю, это ужасно, но с той самой минуты, как они пришли, я перестала чувствовать себя человеком. Мы от обстрела в подвале прятались, и первый немец, которого я увидела, был такой рыжий здоровенный солдат. Он ворвался к нам, рукава закатаны. Тычет в нас автоматом и кричит: «Юде есть?!» И это так страшно, так страшно, ведь так просто, возьмет и убьет…

Чувствуя, что ее начинает колотить дрожь, майор тоже встал и погладил Лидию по плечу.

— Ну, успокойся, успокойся, это война…

— А когда я пришла домой, вот сюда… — она схватила его за ладонь, и майор почувствовал, как спина Лидии передернулась, — двое таких же рыжих стоят как у себя дома и ломают у шкафа дверь…

— Ну и ты что? — рука у пана Казимира разом отяжелела.

— Ну что, что? Бросила все и к своим, в Голобов. А там от предместья до центрального въезда повешенные на столбах… Говорят, несчастных хватали даже в церкви и вешали.

Лидия снова зашлась в рыданиях, и пан Казимир поспешил отвлечь ее:

— Ты и сейчас оттуда?

— Да… Ты знаешь, я как будто почувствовала, что ты здесь. Это же для меня счастье!

Лидия обняла пана Казимира, и он, уловив, как сменились ее интонации, деловито спросил:

— И что мы будем делать? Ты как, кабинет открывать думаешь?

— Собираюсь… На Колеевой. Там же окраина… Селян много…

— Ясно, натурообмен… — Пан Казимир вздохнул. — Но ведь жить с тобой ни здесь, ни на Колеевой я не смогу, опасно. Меня узнать могут.

— А я знаю, я знаю, что делать! — забыв о халате, Лидия бросилась к трюмо и начала лихорадочно рыться в его миниатюрных ящичках.

Некоторое время пан Казимир заинтересованно следил за ней, потом взял свечу и подошел ближе.

— Ну вот, слава богу. Нашла…

Лидия повернулась, и майор увидел, как она протирает пальцами стекла большого, старомодного пенсне.

— Лидуся, ну что за чепуха… — усмехнулся пан Казимир.

— Нет, нет, обязательно примерь! Эти очки еще отец заказывал, специально для солидности, а потом мне подарил на счастье… Как амулет.

— Ну, если ты так настаиваешь… — майор взял пенсне.

— Еще можно отрастить усы и бороду.

— И ты будешь любить такого старого?

— Конечно!

Снисходительно улыбнувшись, пан Казимир нацепил дужку на переносицу и заглянул в зеркало. К его удивлению, лицо действительно выглядело несколько странно. Майор снял очки, проверил пальцами изгиб линзы, потом снова надел и, перестав улыбаться, начал пристально вглядываться в свое отражение…

* * *

Каждый раз, когда Ицеку приходилось идти рядом с тротуаром по избитой мостовой какой-либо из боковых улиц, у него перед глазами начинали плясать большие черные буквы Линднеровского объявления. Этот категорический приказ Окружного комиссара висел в конце каждой улицы ведущей из «Шанхая» в город.

Цепь Ицековых злоключений, начавшаяся на хуторском мосту, вовсе не закончилась прыжком с Меланюковой подводы. Сначала он прятался от мобилизационного предписания, требовавшего явки на сборный пункт всех молодых евреев в возрасте от 19 до 25 лет. Потом мучительно подыскивал, чем бы заняться, и в конце концов оказался в еврейском гетто.

Отсюда его и десятки таких же париев по разнарядке «Юденрата[4]» гоняли на самые черные работы. К этому Ицек относился, в общем-то, спокойно, а вот распоряжение комиссара Линднера, запрещавшее евреям выходить за пределы гетто без соответствующего свидетельства, его почему-то просто бесило. Да и сам выход разрешался в течение трех часовых отрезков в день, при условии прохода только в колоннах по мостовым, без права выхода на центральные улицы.