Магия Берхольма

И я поднимаю карты высоко над головой. Они куда больше обычных, двадцать на тридцать сантиметров, специальные карты для эстрадных представлений. На секунду я внутренне замираю, но вот раздается ожидаемый смех. По спине у меня растекается приятное тепло.

Я раскрываю карты веером, он вполне удается, карты образуют у меня в руке три четверти круга. Я держу их перед выпуклостью Финзелева живота, прошу: «Пожалуйста, выберите четыре карты! Четыре! Карты!» Снова смех в зале. Получается! Получается!

Финзель не спешит. Прищурившись, он пристально рассматривает рубашку карт, будто хочет обнаружить тайные знаки, коварно нанесенные пометы, хоть что-нибудь. Вот он протягивает руку, дотрагивается до одной карты, отдергивает руку, задумчиво посапывает, выбирает другую. И вытаскивает ее из веера. Потом еще три, две из середины и верхнюю. Многие выбирают верхнюю; почему-то это представляется хитроумным. Теперь он держит в руке все четыре, изнанкой в голубую клеточку ко мне, лицевой стороной к зрителю. Он хочет перевернуть карты, я быстро забираю их и выкрикиваю: «Спасибо! Большое спасибо!»

Скользящим мимолетным движением я провожу картами по изнанке колоды, потом, так же плавно, поднимаю их над головой. Все видят четыре рубашки, я чувствую, что все взгляды в зале следят за четырьмя кусочками картона. (Множество взглядов, прикованных к одному месту, и в самом деле можно почувствовать. Это похоже на легкую, едва ощутимую щекотку, на слабое жжение.) Выдохнуть. Наслаждаюсь этим мгновением. Все трудное позади, сейчас ничто не может сорваться.

– Я никак не повлиял на ваш выбор? Вы действительно выбрали сами?

Финзель снисходительно улыбается: ну конечно!

Я тоже улыбаюсь. И медленно-медленно поворачиваю карты. Лицевой стороной к зрителям. Это четыре туза! Все четыре. Финзель что-то испуганно бормочет, на какую-то секунду становится совсем тихо, не слышно даже шарканья и шорохов. И тут, за минуту до того, как ладони зрителей сомкнутся в воздухе и раздастся гул рукоплесканий, до меня доносится голос. Детский голос из третьего ряда, где сидят младшие, холодно и деловито произносит: «Он подменил карты. Я видел. Сначала подменил, а потом показал».

А потом грянули аплодисменты. Но все это слышали. Все. Словно под полом распространяются слабые подземные толчки. Зал отодвигается от меня и перемещается в искаженную даль, точно в кривом зеркале. Кое-как я заставляю себя поклониться. Финзель, сочувственно улыбаясь, похлопывает меня по плечу. Я спускаюсь по всем трем ступенькам. Ко мне оборачиваются лица, я стараюсь на них не смотреть. Я ни на кого не в силах сейчас смотреть, я вообще никогда больше не смогу ни на кого смотреть. Щеки и уши у меня горят невыносимо, – наверное, я краснею, ужасно краснею, просто пылаю. Дверь. Я распахиваю ее и выхожу в коридор. Длинный, пустой и темный. Наконец-то я остался один. Наконец-то вокруг меня никого нет.

На главной улице не было ни души, только красноносый рабочий с лопатой. Окна мертвых отелей были темны, ставни закрыты, световая реклама отключена, витрины пусты. Ночь образовала купол над моей головой, ледники вдали бесформенными серыми глыбами вырисовывались на фоне неба. Здание школы у меня за спиной причиняло мне боль, как рана. Чем-то бессильно шуршал ветер, да оскорбленно постанывали несколько деревьев с несколькими скомканными листьями. Высоко над головой плыла медная луна, к которой с незапамятных времен обращались с романтическими гимнами и печальными молитвами. Только идти вперед, все время вперед, никуда не сворачивая. Дорога закончится. У меня под ногами будет поскрипывать сухая трава, похолодает, ветер, больше не стесняемый домами, усилится. Потом тропа пойдет под уклон, сначала едва заметно, чуть-чуть, и внезапно передо мной засверкает долина, сгусток мерцающих, перемигивающихся, снующих туда-сюда светляков на черном бархате. И земля вдруг уйдет из-под ног, тропа растворится в пустоте. Все это продлится одну, может быть, две, может быть, три секунды; возможно, я еще успею заметить, как ко мне бросятся огни. А потом все кончится, больше не будет ни насмешек, ни стыда.

Я и в самом деле собирался это сделать. Примерно четверть часа я простоял на краю решения, пятнадцать тикающих минут, девятьсот секунд. Потом я повернулся и побрел назад. Мои одноклассники шатались по главной улице или тайком курили, прячась в нишах парадных. Кто-то из них что-то крикнул, но мне это было безразлично.

Жан лежал на кровати и читал. Едва я вошел, он испуганно вскочил. «Просто классно! Такое впечатление! Удивительно!» Слушать это было ужасно неловко, и я промолчал. Потом я лег спать.