Магическая Прага

Но, возвращаясь к образам Гудечека и Коларжа, возникает сомнение, что и здесь все это движение, этот зигзаг маршрутов только иллюзия. И что пешеход, обволакиваемый влажными и жирными парами окраин, подвешенный на сплетение звездных лучей, вдруг остановился и застыл в наполняющей улицу мертвой тишине – словно “неподвижный пешеход” (чеш. “nehybný poutník”), изображенный Франтишеком Гудечеком, одним из самых авторитетных художников “Группы 42”. Пешеход Незвала еще застал сверкающую, искрящуюся пену вечной красоты этого города, над которым уже нависла угроза. А ночной пешеход пересекает бледный “лабиринт” окраин, не питая иллюзий и не восхищаясь, словно падший ангел, без малейшей надежды на “рай”. Странничество становится синонимом нищеты. Исхода нет. Не существует таких очков, что превращали бы свалку в волшебную гору, а дома-казармы – в бельведер.

Глава 22

В картинах и стихах “Группы 42” (а также на фотографиях Мирослава Хака, члена группы) бросаются в глаза пространные размышления о фонарях на высоких фонарных столбах, тусклые электрические лампочки в бедных домишках, ореолы и холодный отблеск фонарей на окраинах. “Заря давит светлячков – гноящиеся глаза фонарей”[460], – можно прочитать в одном стихотворении Коларжа, а в другом: “язык фонарей одеревенел”[461]. Иван Блатный упоминает “газовые фонари – пожелтевшие зубы осени”[462] и завершает описание пейзажа: “субботний вечер, время газовых фонарей – как на картине Камиля Лотака – девушка-лунатичка глядит на мяч луны”[463]. В некоторых циклах фотографий Иржи Севера, который был очень близок “Группе 42” и запечатлевал бараки, развалины, бревенчатые изгороди – особенно в цикле “Maskovaná Lucie a jiná setkání” (“Замаскированная Лучия и другие встречи”, 1940–1942), мы находим тусклые, еле теплящиеся фонари в тумане, лампы на облезлых стенах, фары похоронных катафалков, длинные тени от фар – затемненные огни военных лет[464].

Мы можем изучать по произведениям пражских писателей двойственное освещение Праги, ее непрерывное сверкание в тумане, ее фосфоресцирование. “Стеклянным оскалом / блестят фонари над мостом”, – говорит в стихотворении “Возвращение” (“Návrat”, 1921)[465] Иржи Волькер, а Кафка в “Описании одной битвы”: “Влтава и кварталы на том берегу были погружены в ту же тьму. Некоторые лучи там пылали и сияли, словно бдящие очи”[466]. Сколько агонизирующих газовых фонарей горело, вспыхивая попеременно, в “Prager Gespensterroman” (нем. “пражский роман-призрак”) “Хождение Северина во мрак” (“Severins Gang in die Finsternis”, 1914) Паула Леппина: “Гроза разбивала надвое позвякивающее стекло фонарей”; “Перед костелом Крестоносцев зажегся ранний фонарь и наполнил воздух стеклянными тонами”; “Электрические фонари уже сияли, подвешенные, словно луны на деревьях”[467]. В романе Леппина не только в Праге, но и в небе есть фонари: “звезды поздним летом горели как красные фонари”[468].

Герой романа, Северин, тоже принадлежит к семейству ночных пешеходов – пораженный, он блуждает по таинственному, потустороннему городу, сверкающему мерцающими газовыми фонарями (нем. “Gaslaternen”). “Стемнело, и Прага с ее печальными огнями лежала у его ног”. “Под ним в долине простирался город. То тут, то там сверкали огни, словно глаза сонных зверей вдали”[469]. Северину двадцать три года, он бросил учебу, утром работает в конторе, где его тело пронизывают холод и тоска. Он возвращается домой после обеда и падает без сил на кровать, чтобы проспать до вечера. Но вечером, как только зажгут фонари, он выходит на улицу и бродит, словно в китайском театре теней, меж чахлых и мигающих подобий фонарей, на которые можно повесить бирку “absonderlich” (нем. “странный”) – “сделано в Праге”. Побледневший, взбудораженный, встревоженный, подобно уносимой ветром лани, он перемещается из одного заведения в другое, из какого-нибудь “Nachtkaffee” в какой-нибудь кабачок, не находя покоя.

В хрупком сюжете романа чувствуется болезненная усталость, надлом, доводящая до слез неизбывная “Zärtlichkeit” (нем. “нежность”). Трудно не уловить связь между лихорадочным блужданием героя Леппина по ошеломившему его городу и мимолетностью его любовных увлечений; между боязливостью и неуемным любопытством, с которыми он, подобно лани, пускается в свои изнурительные ночные прогулки по “лабиринту”, и той неустойчивой чувственностью, что бросает его от одной женщины к другой в моменты пылкого опьянения. А затем неизбежно наступает депрессия, от которой нет спасения.

Леппин, “певец той, печально угасавшей, старушки Праги”, как писал Макс Брод, был “поэтом вечного разочарования”[470]. Его “пешеход” – лишь скромная тень в съежившемся городе, подобном личинке ночного мотылька, словно сотканном из ночных чудес и сияния фонарей, страшащемся дневного света. Потому что, говоря словами Карела Гинека Махи, “свеча боится солнца словно вора”[471].

Глава 23