Магическая Прага

У Сейферта тема весны становится знаком того, что Прага устоит, продлится, несмотря на бег времени и изменения всех земных вещей, несмотря на нападки и произвол калибанов[441]. Но кадры этого калейдоскопа пронизывает еще один мотив – мотив возвращения. Возвращение в Прагу – прибежище горемык и порт для потерпевших крушение – частый мотив чешской поэзии в годы немецкой оккупации и отправная точка музыкальной и грустной поэмы “Ян гусляр” (“Jan houslista”, 1939) Йозефа Горы. Герой поэмы, охваченный ностальгией, возвращается на родину, в места своей юности. В те годы поэтам, прежде очарованным иностранными “чудесами”, каждый побег родной Богемии стал вдруг казаться розовым кустом, каждая тряпка – золотом и пурпуром. Ласточки возвращаются в свои гнезда. После скитаний по всемирному лабиринту Сейферт – представитель поколения, отстаивавшего экзотику, бегство в Париж и в дальние страны (Константин Библ, его товарищ по группе “Деветсил”[442], в своих странствиях добрался до далеких королевств Явы), – возвращается в Прагу, рай души, город, которым он пренебрег. Ибо написано: “in nidulo meo moriar” (лат. “в гнезде моем скончаюсь”, Иов 29:18)[443].

Глава 21

В годы нацистской оккупации другой пешеход гуляет по Праге, “vratký kráčivec”, “шатающийся пешеход” из небольшой поэмы “Первый завет” (“První testament”, 1940) Владимира Голана. Такой тощий, что “смог бы заснуть в шляпе”, “kráčivec”, или “сама будничность” (“všednost sama”), с первыми рассветными лучами выходит погулять по безлюдной столице, чтобы поделиться с птицами сладкими крошками. У “kráčivec” зловещий, сомнамбулический вид, точно он – юноша, разбуженный доктором Калигари[444], только с шарфом на шее, дыхание у него “тяжелое и хриплое”. При его приближении “казавшиеся мертвыми”, спавшие летаргическим сном, просыпаются и выходят на улицу[445]. В толчее пешеходу слышны обрывки разговоров, бессмысленные реплики, приветствия, крики уличных разносчиков и газетчиков – “Abfälle der Umgangssprache” (нем. “отбросы разговорной речи”), словесный мусор, который, скапливаясь, слагается в некое подобие “мерц-поэзии”[446]. После утренней прогулки печальный “kráčivec” возвращается в свою “могилу”. Этот мрачный персонаж, вышедший из похоронных танцев богемского барокко, хорошо вписывается в жуткий паноптикум, описанный Голаном в дни войны, в его пронзительный калейдоскоп призраков и усопших душ, в его “инферналиану”, словно спроецированную криво чадящими фитилями масляных фонарей.

Существует тесная связь между “kráčivec” Голана и “noční chodec”, “ночным пешеходом” – лейтмотивом поэтов и художников, создавших в годы оккупации “Группу 42”. “Ночной пешеход” мельком упоминается уже в 1926 г. в небольшой поэме Незвала “Дьявол”. Теперь он становится главной темой целого направления в чешском искусстве и литературе. Поэты и художники “Группы 42” предпочитали описывать с сюрреалистической одержимой тщательностью самые обшарпанные уголки большого города, подчеркивая монотонность тусклой жизни в индустриальных кварталах и на окраине, где дома затеряны среди болот и бурьяна[447]. Это уже не “чудеса”, вновь открытые Незвалом на заре Великой Тьмы, а жирный, больной воздух окраинных районов: Голешовице, Дейвице, Коширже, Нусле, Подбаба, напоенных отчаянием, отвращением и печалью Праги в скудные времена Протектората. Прага, над которой им чудится жуткий газометр из Либени[448], возникающий на картинах Франтишека Гросса как огромный металлический шар, – монстрообразный круглый гриб[449], встроенный среди домов-казарм.

Деревянные изгороди, трущобы, ржавые садовые решетки, потемневшие, пыльные стены, пустынные депо, мосты, скотобойни, фонари на длиннющих столбах, огромные свалки отходов и лома, словно с барахолки (нем. “Tandlmark”), гостиницы на час, таверны, похожие на мышиные норы, писсуары из рубероида, рекламные объявления на безглазых развалинах заброшенных домов – таков печальный пейзаж, превалирующий в картинах и стихах участников Группы. Только один из художников – Камиль Лотак (1912–1990) удаляется фантазией к началу века, возрождая на своих полотнах со страстью, достойной коллекционера, старые автомобили со свалки, мотоциклы с колясками, аэростаты, бипланы, рекламу дизельного топлива, старые гоночные машины. Учитывая одержимость, с которой он изображает аэростаты, я причислил бы его к тем “ballonistes” (фр. “приверженцы воздушных шаров”), которые в “Робуре-Завоевателе” Жюля Верна яростно защищают свои “ballons dirigeables” (фр.

“управляемые воздушные шары”) в споре с теми, кто превозносит летательные аппараты.