Мадемуазель де Мопен

Лучше и не придумаешь. Что может быть очаровательней роли покинутой Ариадны? Вас жалеют, вами восхищаются, не скупятся на самые страшные проклятия подлецу, с чудовищной жестокостью бросившего такое прелестное создание; вы напускаете на себя смиренный и горестный вид, подпираете рукой головку, а локоть упираете в колени, чтобы заметнее стали очаровательные голубые прожилки у вас на запястье. Причесываетесь вы так, чтобы волосы горестно никли, и некоторое время носите платья более темного цвета. Вы избегаете называть неблагодарное существо по имени, но намекаете на него обиняками, испуская сложную гамму вздохов.

Такая добрая, такая прекрасная, такая пылкая женщина, пожертвовавшая столь многим, не заслужившая ни малейшего упрека, сосуд предизбранный, сокровище любви, зеркало без единого пятнышка, капелька молока, белоснежная роза, эфирное создание, одухотворяющее жизнь мужчины, — такую женщину следовало бы обожать коленопреклоненно, а после смерти разрезать на мелкие кусочки, и понаделать из них священные реликвии! И такую женщину бросить столь несправедливым, обманным, злодейским образом! Даже пират постыдился бы такого поведения! Нанести ей смертельный удар! Ведь она этого не переживет. У того, кто так поступил, в груди, должно быть, камень, а не сердце.

О, мужчины, мужчины!

Я говорю себе все это, но, возможно, я и не прав. Разумеется, женщины от природы великие комедиантки, но трудно поверить, что они достигают таких высот, и в, конечном счете, почему бы не допустить, что все уловки Розетты просто выражают чувства, которые она ко мне питает? Как бы то ни было, наше уединение сделалось невыносимым, и прекрасная владелица замка наконец-то разослала приглашения своим знакомым, живущим по соседству. Теперь мы готовимся к приему этих почтенных провинциалов и провинциалок. Прощай, мой дорогой.

Глава пятая

Я заблуждался. Мое вздорное сердце, неспособное любить, выискало себе предлог, чтобы сбросить бремя благодарности, ставшее для него невыносимым; я с радостью уцепился за эту мысль, чтобы оправдаться в собственных глазах, я вбил ее себе в голову, но это глубочайшее заблуждение. Розетта не играет и не притворяется, и нет на свете женщины правдивее ее. И что же? Я едва ли не злюсь на нее за искренность ее любви, которая еще более связывает мне руки и из-за которой разрыв становится еще трудней или непростительней; по мне, уж лучше бы она была двулична и ветрена. В какое странное положение я угодил! Хочешь уйти — и медлишь, хочешь сказать: ненавижу тебя, а говоришь: люблю; прошлое толкает вперед и не дает ни свернуть, ни остановиться. Остаешься верен, и сожалеешь о своей верности. Какое-то непостижимое чувство стыда не позволяет всецело предаться новым впечатлениям и заставляет вечно идти на сделки с самим собой. Спасая репутацию, приберегаешь для самого себя все, что удается похитить у себя же; время и возможности для встреч, которые прежде находились сами собой, ныне выкраиваются с огромным трудом. Начинаешь вспоминать о делах, притом весьма важных. Жить с таким внутренним разладом очень мучительно, но нынешнее мое положение еще тягостнее. Когда новая дружба похищает вас у прежней привязанности, вам легче бывает освободиться. С порога дома, в котором обитает ваше юношеское увлечение, вам нежно улыбается надежда. Над совсем еще свежей могилой только что погибшей иллюзии уже порхает на своих белоснежных крылышках ее сестра, еще более розовая, еще более белокурая; посреди увядших бутонов старого букета внезапно расцветает новый цветок, еще более пышный и благоуханный, орошенный горней слезой; перед вами раскрываются новые лазурные дали; укромные сырые аллеи, окаймленные грабами, тянутся до самого горизонта; к вашим услугам сады, где то и дело вам попадается то бледная статуя, то скамья у стены, увитой плющом, лужайки, усеянные маргаритками; узкие балконы, на которые хорошо выйти, чтобы полюбоваться на луну, облокотись на перила; густая сень, пронизанная беглыми огнями; гостиные, в которых свет заглушен длинными занавесями; все эти укромные, затененные уголки, которых так ищет любовь, не смеющая открыться. Вы словно вступаете в новую молодость. Кроме того, вы обретаете перемену мест, привычек и лиц; при этом не обходится без легких упреков совести, но вожделение, которое, как весенняя пчела, гудит и вьется у вас над головой, мешает вам расслышать ее голос; пустота вашего сердца заполнена, и воспоминания изглаживаются под натиском новых впечатлений. Но у меня все по-другому: я никого не люблю и хотел бы найти в себе силы порвать с Розеттой лишь из-за тоски и усталости, причина которых не столько в Розетте, сколько во мне самом.