Мадемуазель де Мопен

Несомненно, некая важная причина, которой мне не дано знать, вынуждает красавицу к этому проклятому переодеванию, причинившему мне такие муки и вынудившему меня заподозрить в себе весьма странные склонности; иначе все шло бы на удивление легко, словно карета, обильно смазанное колеса которой катят себе по ровной дорожке, присыпанной мелким песком; я мог бы со сладостным чувством безопасности предаваться любовной мимолетности грез и брать в свои руки белую шелковистую ручку моей богини, не содрогаясь от ужаса, и не отскакивая на двадцать шагов назад, словно от прикосновения раскаленного железа или когтей самого Вельзевула.

Вместо того, чтобы отчаиваться, суетиться, подобно безумцу, и лезть из кожи вон, чтоб пробудить в себе угрызения совести, и каждое утро, ломая руки, стенать о том, что совесть молчит, я сказал бы себе с чувством исполненного долга и умиротворения: «Я влюблен», — вон она, фраза, которую поутру, нежась на мягкой подушке, под теплым одеялом, ничуть не менее приятно произнести, чем любую другую фразу из двух слов, какую только можно выдумать, за исключением разве что вот этой: «Я богат».

Встав с постели, я расположился бы перед зеркалом, и там, взирая на себя с некоторым уважением, я умилился бы, водя гребнем по волосам, над своей поэтической бледностью и твердо решил бы извлечь из нее недурную выгоду, хорошенько ею воспользовавшись, ибо что может быть низменнее, чем предаваться любви, щеголяя румяной рожей; ежели вам выпало несчастье быть румяным и влюбленным, — а такое сочетание возможно, то, по моему суждению, вам следует ежедневно выбеливать себе физиономию мукой или отказаться от претензий и ухаживать за всякими Марго и Туанеттами.

Потом я с душевным сокрушением и важностью уселся бы завтракать, дабы подкрепить свою обожаемую плоть, бесценное вместилище страсти, перегнать лучшее мясо и лучшую дичь в питательный любовный сок, в добрую живую и горячую кровь и поддержать свое бедное тело настолько, чтобы порадовать милосердие души окружающих.

После завтрака, ковыряя в зубах зубочисткой, я сплел бы несколько причудливых рифмованных строк на манер сонета, и все это в честь моей принцессы; я отыскал бы тысячу сравненьиц, еще ни разу не попадавших в печать и бесконечно галантных: в первом катрене толковалось бы о хороводе солнц, а во втором о минуэте христианских добродетелей, а оба терцета изощренностью не уступали бы катренам. Елена объявлялась бы в них трактирной служанкой, Парис — болваном; пышности моих метафор мог бы позавидовать Восток; особенно восхитителен был бы последний стих: в каждой его стопе содержались бы по меньшей мере две блестки остроумия, потому что яд скорпиона находится у него в хвосте, а достоинства сонета — в последнем стихе. Завершив сонет и надлежащим образом переписав его на глянцевом и раздушенном листе бумаги, я вышел бы из дому, ощущая в себе росту на добрую сотню локтей и пригибаясь из опасения стукнуться головой о свод небесный или зацепиться за облако (разумная предосторожность!), и принялся бы декламировать свое новое изделие всем друзьям и врагам, затем грудным младенцам и их кормилицам, затем лошадям и ослам, наконец, стенам и деревьям, чтобы узнать мнение вселенной о новом произведении моего таланта.

В гостиных я поучающим образом беседовал бы с женщинами и всесторонне рассуждал бы о чувстве голосом важным и сдержанным, как подобает человеку, знающему о предмете своих рассуждений куда больше, чем он желает сказать, и почерпнувшему свои знания не из книг, что не замедлит произвести воистину разительное впечатление на всех скрывающих свой возраст женщин из числа собравшихся и на нескольких юных девиц, которых не пригласили на танец, — и те, и эти разинут рты, словно карпы, брошенные на песок.

Я мог бы вести самую блаженную жизнь на свете, наступать на хвост моське, не выслушивая от хозяйки дома чрезмерных воплей по этому поводу, опрокидывать одноногие столики, уставленные фарфором, за обедом съедать лучший кусок, не оставляя его сотрапезникам; все это простилось бы мне в силу всем известной рассеянности влюбленных, и глядя, как я с потерянным выражением лица уплетаю за обе щеки, все говорили бы пригорюнившись: «Бедный юноша!»

И потом, скорбный задумчивый вид, плакучие пряди волос, перекрученные чулки, полуразвязавшийся галстук, болтающиеся руки, — как бы все это пришлось мне к лицу! Как бы я мыкался по аллеям парка, то почти бегом, то шажком, точь-в-точь человек, чей разум пришел в полное расстройство! С какой невозмутимостью глазел бы я на луну и камешками пускал круги по воде!

Но Боги судили иначе.

Я влюбился в красотку в камзоле и сапогах, в гордую Брадаманту, которая презирает одежду, присущую ее полу, и то и дело повергает вас в самое что ни на есть мучительное смущение. Лицо и тело — женские, но ум — бесспорно мужской.