M/F

Катерина заметила меня первая, и вид точной копии насильника, застывшей в дверях в позе несомненного довольства, придал ей силы для новой порции воплей. Возможно, довольство было неизбежно, потому что Катерина несла наказание за дерзость быть моей неприятной, противной сестрой, хотя это было не то наказание, которое лично я счел бы подходящим для такого проступка. Когда я увидел, что это Ллев, мои первые удивленные мысли о том, как он вообще умудрился пробраться сюда и сделать то, что делал, были оттеснены, словно начало очереди, отодвинутой дородным швейцаром, пропустившим вперед благоговейное принятие некоей высшей уместности этой сцены: что именно Ллев выступил в роли того, кто доставит моей сестре либо боль, либо наслаждение. В каком-то смысле эти двое были предназначены друг для друга, и «Отрубленная голова» или какая-то другая подобная группа могла бы сделать из этого песню с хрипящими модуляциями и истерзанными гласными звуками. Очередь по-прежнему не продвигалась, поскольку первый благоговейный трепет сменился другим, в высшей степени мистического или метафизического порядка. Мой отец был, вне всяких сомнений, безумен. И было ему безумное видение. Ему представилась дочь, подвергавшаяся сексуальному домогательству человека с моей наружностью, и он ошибочно принял его за меня. Безумие, как и большое искусство, прет напролом сквозь чащобу пространства и времени, прорубая себе дорогу ментальным парангом. Как Сиб Легеру, чуть не подумалось мне, но я вовремя остановил эту мысль — во времени и пространстве.

Сейчас кто-то из этих двоих должен был заговорить со мной, но сначала Лльву следовало устыдиться, спрятать свое орудие и слезть с постели с видом побитого пса, поджав хвост между ног, в прямом смысле слова. Но все всегда происходит не так, как представляется нам уместным или даже вероятным. Ллев узнал меня и ни капельки не удивился. Скорее он был доволен моим появлением и кивнул мне, как будто мое здесь присутствие давало простое правдивое объяснение (и это было действительно так) тому, как он сам здесь очутился, и благодаря моему приходу, наверное, все-таки понял, что нам таки надо закорешиться, хотя раньше открещивался как мог, а теперь я появился очень вовремя, чтобы по-дружески ему помочь.

Он сказал:

— Вот же сильная сучка, на хрен. Ты ее подержи, пока я ей заправлю. А потом ты займешься, а я подержу. Хотя нет, ты не будешь, ты, потому что…

— Это моя сестра, — сказал я.

Катерина спихнула его с себя с такой силой, какую я никогда бы не заподозрил в столь рыхлой дебелой сладкоежке. Потом вскочила с кровати, прижалась к стене с Че Геварой. Стояла с разинутым ртом и глядела то на меня, то на Лльва, вертя головой примерно в том же ритме и темпе, в котором Ллев проводил наиболее нежную часть своего штурма. Благодаря силе тяжести ее ночная рубашка сама собой спустилась ниже пояса, но Катерина, в своем испуганном оцепенении, позабыла о противодействии силе тяжести выше пояса, и ее большие соски уставились в точку где-то посередине между Лльвом и мной. Что за жестокая, бестактная шутка? Один и тот же мужчина возник в ее комнате дважды, да еще и одновременно: это был уже перебор. Она пыталась сказать, будто думала, она что-то там думала, она думала…

— Ты думала, он — это я?

— Думала, думала…

— Виноват, — сказал я. — Наверное, надо было упомянуть, что есть такой экземпляр. Причем в том же городе и одновременно со мной. Но у меня мысли другим были заняты.

— Ты это про что? — спросил Ллев, застегивая ширинку. — Не нравится мне этот твой «экземпляр». Если ты, на хрен, снова собрался меня оскорблять…

Он был пьян, но, как мы только что убедились, вполне дееспособен. Он сидел на краю постели и явно не контролировал мышцы смеха, однако даже эта непроизвольная ухмылка была непростительна.

— Экземпляр, — повторил я. — Тупое животное. Заявился сюда изнасиловать мою сестру.

— Она сама мне сказала, чтобы я заходил. Я только вышел из этого бара напротив, пьяный, на хрен, в сосиску, но вполне себе мирный, и тут она свесилась из окна и кричит, мол, давай заходи, пора в койку. Ну, я, на хрен, зашел, залез в койку, как было сказано, а она как давай голосить. Типа ей не понравилось, на хрен. Есть для таких одно слово, и ты его знаешь.

— А что ты вообще здесь делал?

— Думала, думала…

— Да, я понял. Ты думала, это я там надрался в хлам. Это тебя не касается. Это наше с ним дело.

— Ну, — сказал Ллев, — сам виноват, что ты типа как точная копия, на хрен. Я в город приехал кино посмотреть, этот грязный секс-фильм, называется «Послезавтра», а потом зашел выпить в один отель, а там хозяйка решила, что я — это ты, обхохочешься, на хрен, и еще завалился тот пидор со всякой похабщиной на футболке и тоже подумал, что я — это ты. Говорю ж, обхохочешься, на хрен.

— Шандлер?

— Вся футболка в принтах с похабенью. И в общем, он говорит…

Не исключено, что Шандлер переоделся во что-то мирское — впрочем, Ллев мог увидеть похабщину даже в словах святых мистиков. Это вполне в его духе.