Лжедмитрий

Андрей ничего не слышал, кроме постоянного гула в голове, сквозь который с трудом пробивались отдалённые резкие звуки, и ничего не видел, потому что не в состоянии был оглянуться. Он только старался не выпускать из пальцев край Петрова жупана. Боялся остаться без поддержки. Он был сейчас таким беспомощным!

Они спустились куда-то в долину. Там было темно, как в конском ухе. Зато ноги не встречали уже никаких препятствий. Вскоре Петро усадил побратима на пень, едва проступавший серым цветом на фоне сплошного сивого снега.

— Рассказывай! — попросил наконец Андрей.

Петро стоял над ним, тяжело дыша.

— Что говорить, — сказал глухо после длительного промедления. — Побили нас! Люди погибли... И Глухарёв наш... И отец Мисаил...

Андрею хотелось спросить о многом. Да вопрос вырвался пока о самом главном:

— Где царевич? Жив?

Петро снова долго молчал.

— Думаю, жив, — сказал наконец. — Здесь вот убили под ним коня. Так воевода Рубец дал ему своего... Но и этого коня убили... Ну, коня снова нашли... Спасли... А где он сейчас — того не знаю!

— Да как ты мог его оставить? — в сердцах упрекнул Андрей. — Что стряслось?

— Крепко, говорю, нас побили. Устроили ловушку. Правда, не в ловушке дело. Здесь они нас так просто не одолели бы. Немногие наши погибли здесь от их удара... Однако этого удара испугались запорожцы. Они нас предали!

— Как? — даже привстал Андрей. — Ворона... Запорожцы стояли в стороне?

— Про Ворону правду говоришь, — согласился Коринец. — Ворона... Тут всё заволокло дымом. А Ворона скомандовал: «Спасайся, хлопцы, пока живы!» Они и рванули... Ворону Шуйский подкупил, знаю. Шуйский устроил нам эту беду...

— О, ты что-то такое говорил, — вспомнил Андрей. — Шуйский...

— Не напрасно говорил. Да опоздал я тогда расправиться с Вороной.

— Что ты учинил? — насторожился Андрей.

— Я его только что убил, — очень просто сказал Петро. — Когда за нами гнались московиты, и рубили нас, и кололи пиками, и топтали копытами, царевич приказал мне вернуть запорожцев. Я догнал Ворону верстах в десяти отсюда. Он не хотел и слушать меня... Ну, я поступил с ним как с предателем. Меня никто не остановил... Пусть теперь запорожцы просят прощения у царевича... Но когда я возвратился — здесь уже всё было кончено... Я только запомнил, что ты упал где-то здесь...

Измождённые, они свалились на подвернувшуюся кучу хвороста. Знали, что спать нельзя, а двигаться не могли. Кажется, только прилегли, а уже были разбужены толчками и криками:

— Ещё вояки! Ха-ха-ха!

14

В зимнем военном лагере, под ледяными стенами Новгорода-Северского, пану Мнишеку очень часто приходилось сомневаться, увидит ли он ещё когда-нибудь желанный Краков.

Но получилось именно так.

Он вступил под свинцовую кровлю своего старого дома, из окон которого виден заснеженный каменный Вавель с королевским замком, а за ним — изгиб уснувшей подо льдами Вислы.

— Пан Ержи! — всхлипнул седой маршалок Мацей. — Пан Ержи! Как хорошо... А я думал... Езус-Мария...

Что думалось верному Мацею — так и осталось загадкою. Руку господина оросили его частые слёзы.

А над Вавелем сияло солнце. Над кудрявыми вековыми деревьями, окружавшими замок, вздымались вороны. Их пугали звуки соборного колокола, получившего название «сигизмунд» — в честь уже давно почившего короля Сигизмунда-Августа.

Под Новгородом-Северским пану Мнишеку порою казалось, что его непременно поглотят бесконечные русские просторы. Он уже втайне проклинал тот миг, когда решился отправиться в поход. Когда согласился принять в руки сверкающую камнями гетманскую булаву. Когда взял на себя такую страшную ответственность и такие тягостные обязанности. Он уже спрашивал себя, зачем соблазнился званием тестя московского царя. Чтобы вознестись на недоступную для прочих высоту? Утереть нос Замойскому и Сапеге? Превзойти разных там князей Острожских и прочих, прочих? Удивлялся, как мог поверить досужим заверениям и россказням, будто бы московиты только и ждут прихода к себе царевича Димитрия. Слов нет, многие ждут. В Севере — так весь простой народ. Но многие благородные люди на Руси связаны присягою царю Борису Годунову. А для русских присяга, освящённая целованием креста, значит неимоверно много, если не всё в жизни. И это стало понятным окончательно, но слишком поздно. Уже за Днепром.

Уйдя из-под Новгорода-Северского, едва переправившись по льду через Днепр, пан Мнишек тут же отделился от польских рыцарей, покинувших царевича. Негодуя, они уже начали сомневаться: да правильно ли поступили? Со своей немногочисленной свитой пан Мнишек направился в Брагин — так советовал Стахур. Князя Адама там не застали. Он торопился уже в Краков на сейм.

— На сейме и вам придётся держать речь! — напомнил Стахур.

— Да, — впервые подумал об этом пан Мнишек. — Придётся — И приказал Стахуру готовить выступление.

А в Самборе — дочери ни на шаг не отходили от отца. Особенно Ефросиния.

— Татусю! Татусю! — щебетала девчонка, всплёскивая руками. — Вы теперь как Помпей! Как Цезарь! Я уже читаю по-латыни.