Лжедмитрий

Конечно, уехать так просто они не могли. В такой путь в одиночку не отправляются, или даже группами. Рыцарям следовало избрать себе старшего. Однако они хотели тотчас показать свою независимость и свою решительность.

Одного из рыцарей, изготовившегося прыгнуть в седло, царевич ухватил за рукав.

— Послушай! — сказал он ему в сердцах. — Я полагал, что все поляки — народ необыкновенный. Я не ошибся, конечно. Но ты вот поступаешь по-свински. Потерпи! Может, я и раньше вам уплачу! Подожди!

— До Москвы? — спросил нетерпеливый презрительно. — Ждали уж. Да ещё и в Москве что с тобою станется — не совсем ясно. Ходят слухи, будто и не царевич ты вовсе. Так что тебя там запросто могут на кол посадить!

Никто из окружавших не успел опомниться от таких дерзостных слов, как поляк уже был сбит ударом кулака. Он хотел подняться, он готов был что-то сказать, может не менее дерзостное, да его подхватили под руки подоспевшие товарищи и оттащили подальше от греха. Они надеялись, что гнев царевича против отдельного человека на том и оборвётся.

— Опомнитесь! Вернитесь! — Пан Мнишек продолжал помогать царевичу в его бесполезных уговоpax. Но сам уже с тревогою думал, чем может закончиться следующая встреча с войском Бориса Годунова, когда выздоровеет князь Мстиславский или когда он будет заменён кем-нибудь более энергичным.

Конечно, среди рыцарей нашлись всё же люди, которым был по нраву молодой царевич. Они решили остаться. Нашлись и такие, кому некуда было податься да и не на что ехать, нечем кормиться, — проели уже все в этом походе, истратились окончательно. Так что к роте Фредра, которая вынуждена была оставаться теперь почти в полном составе, присоединились из прочих рот по десятку, по два, а то и более человек. Осталось много пехотинцев, особенно немцев. К вечеру писарь Стахур набросал полный реестр оставшихся — их насчитывалось более тысячи.

А прочие решили уйти. Слуги готовили для них возы, сани, кто уж чем располагал. Уходили многие торговцы, оружейники. Уезжали даже маркитантки и бесшабашные срамные девки.

— Все уедем! — не утихали крики.

В сопровождении Стахура, несущего реестр под мышкой, пан Мнишек явился в шатёр к царевичу. В голове у пана гетмана вызрело твёрдое намерение.

— Государь! — сказал пан Мнишек, представ перед царевичем, который обречённо смотрел в тёмный угол. — Вот реестр оставшихся. Я же должен принести вам свои извинения. Я не могу ослушаться воли моего короля. А король призывает явиться на заседание сейма. Вот и королевское письмо. Я ношу его с собою уже который день. Я должен многое объяснить в сейме.

Гетман опасался, что царевич будет поражён услышанным, что он вспыхнет новой злостью. Но просчитался. Очевидно, после ухода стольких людей, на которых он так надеялся, для царевича уже ничего не значил отъезд старого гетмана.

Королевское письмо, естественно, царевич читать не стал. Он спросил:

— Пан воевода хочет уехать вместе с ними? — и указал туда, откуда доносился гул, проникающий в шатёр.

— Да, государь, — отвечал пан Мнишек. — Так надёжнее. Я должен доехать, несмотря на мои болезни. Моё выступление в сейме сослужит вам, надеюсь, добрую службу.

Царевич пропустил всё это мимо ушей. Спросил об ином:

— Кого посоветуете избрать вместо себя?

Пан гетман отвечал без раздумий:

— Полковника Дворжицкого, государь. Очень опытный воин.

12

Впереди скользило несколько саней с громкими заливистыми бубенцами и с различной поклажей. Перед ними скакали юркие всадники на горячих конях, вооружённые, надёжные стражи, — как водится в походах. А весь огромный обоз — позади. Сколько видит глаз — ползут и ползут упряжки, играют конники. Это если взглянуть на изгибах дороги, на подъёме. Виден был и красный с изящными окошечками, словно терем, возок, в котором ехала душенька Прасковьюшка, красавица, с пухлым горячим телом, со сладкими губами-блинами, — такую и в Москве-то не оставишь никак.

После Калужской заставы, с хмурым стрелецким сотником при дымных низких кострах, Василий Иванович Шуйский, завалясь на меха в тёмном возке, поставленном на особо скользкие полозья, почувствовал себя наконец князем, человеком значением повыше самого царя Бориса, происходящего из худородных бояр.

Князь, вытянувшись во весь рост, хрустнул косточками, потому что длина возка вполне позволяла.

И начал вспоминать недавнее. Увидел себя со стороны.

Услышав повеление царя Бориса, он сначала испил ледяного квасу из рук Прасковьюшки. Пил отвернувшись, чтобы слуги не заметили противной дрожи в пальцах. Превозмогал ломоту в зубах. Кувшин держал обеими руками. Всем своим видом показывал, что кувшин чересчур холоден.

Потом долго молился. Бил земные поклоны. Молил Бога о просветлении ума. Мысленно прощался с Прасковьюшкой.

И наскрёб сяких-таких мыслишек. Начал приходить в себя...

Начал ругать себя, дурака. Ну, отчего в портки напустил? Кого испугался? Срам.

И наконец успокоился, отметая страшные предположения.