Лжедмитрий I

— Аль не видел ты князя Василия Васильевича Голицына?

— Как не видывал? Послал он меня к царевичу в Путивль, да вишь, отче, дорога туда нонче грозная. Государево войско повсюду казни вершит, боюсь.

Опустил голову Филарет в раздумье, потом спросил:

— Встречал ли ты царевича Димитрия?

— Как же, отче, чать, немало времени с ним проведено.

— Ну и что, каков он?

— Разумен, отче, и царствен.

— Так ли уж? — усмехнулся Филарет. — Отчего же бьют его годуновские полки?

— Побили, отче, верно слово. Под Добрыничами князь Василь Иванович Шуйский насел на него.

— Во как! — поднял брови Филарет. И подумал: «О двух лавках сидит князь Василий. Ино чего ждать от него. Сказывал я Голицыну, не клади на Шуйского веры. Хитер он и терпелив. Иному тех обид, какие Шуйский от Годунова терпит, с верхом предостаточно, а князь Василий Иваныч только еще боле гнется перед Бориской, угодничает. Хотя знаю, в душе лютой казнью готов казнить Годунова».

Повернулся, направился к келье. Варлаам поплелся за ним следом. Приставив к стене лопату, Филарет сказал:

— Ты, инок, поживи здесь, попрошу за тебя игумена. Однако на долгое не рассчитывай. Месяцем довольствуйся, а там отправляйся, куда тебя князь Василь Васильич посылал. Да при случае поклонись от меня царевичу.

* * *

И снова стояние. Теперь уже топтались под Кромами. В ленивой перестрелке текли дни. Боярин Михайло Салтыков, принявший огневой наряд после Шеина, научал пушкарей:

— Зелье пороховое попусту не транжирьте. Чай, видите, заметы снежные и ворье вокруг, подвоза скорого не ждите…

От морозов, то ли от худой еды начались в государевом войске хвори. Князя Шуйского тоже болезнь не минула. С неделю маялся князь Василий животом, ни лекари не помогали, ни разные травяные настои. Дубовой корой боль уняли.

Полковые воеводы ежедневно докладывали — мрут стрельцы. А что Шуйскому делать? В Москву подаваться — на себя царский гнев накличешь. Кромы попытаться взять приступом, нет веры в удачу. К счастью еще, слух о гетмане Жолкевском ложным оказался. Завязло под Кромами государево войско.

* * *

Комарицкая земля хоть и невелика, но многолюдна. Наводнили ее беглые холопы со всей Московской Руси.

Поодиночке и ватагами добирались сюда и люди гулящие со своими атаманами. Всех принимала комарицкая земля.

Мужики комарицкие страсть какие хваткие, и в войске Косолапа побывали, и царевича Димитрия признали.

Боярина Тихона, сидевшего здесь на воеводстве еще со времени царя Федора Ивановича, люд комарицкий из города вышиб. Да боярину Тихону и сопротивляться нечем было. Куда ему! Стрельцов у него до сотни и челяди человек двадцать. А как прознал воевода Тихон, что самозванец Черниговом овладел, сразу же поспешил укрыться в Новгород-Северске.

Гуляй, комарицкие мужики!

Ан, недолго в воле походили. Привел воевода Дмитрий Шуйский государево войско в Севск. По всей комарицкой земле стрелецкие команды ловили гулящих людей, хватали беглых холопов, гнали в Севск на расправу.

Казнили мужиков, рубили им головы и четвертовали, клеймили каленым железом и обрезали уши, жгли избы и ставили крестьян на правеж по лютому морозу босых и раздетых. Щедро поили стрельцы комарицкую землю холопской кровью. Мыслили государевы воеводы застращать люд, но вышло по-иному. Спасаясь, убегал комарицкий народ в войско царевича Димитрия.

* * *

Всю последнюю неделю ночами на крыше государевых хором плакал сыч. Утихал ненадолго и снова заводил. Жутко! Ох как жутко!

Холопы с крыши не слазили, тарахтели в трещотки, колотили палками по кровле, но сыч не унимался.

Шептался народ по Москве:

— Знамение!

— Ведун крылатый!

— Аль не известно, к чему? Царевич объявился!

— Во, во! Димитрий — сын Грозного Ивана. Отсидел Борис на царстве!

— Умолкните! Эй, приставы, в железа государевых злоумышленников! — выискивался какой-нибудь защитник Годуновых, и шептуны разбегались, прятались в толпе.

Злорадствовали государевы недруги. На обедне и Успенском соборе Черкасский с Голицыным стояли вместе. Улучив момент, посудачили.

— С того света безвинно зарезанный младенец весть дает, — сказал Черкасский на ухо Голицыну.

— Твоя правда, князь Иван Борисыч, — поддакнул Голицын.

И тут же, дружно вздохнув, бухнулись на колени. Глухо ударили лбами о каменный пол.

— Прости, Господи!..

Ночами виделись Борису кошмары. Он пробуждался в страхе, звал спавшего у двери боярского сына Митрошку. Отрок, недавно взятый во дворец, всполошенно подхватывался, зажигал свечу.

— Проклятая птица, — бранился государь, — и откуда залетела?

Борис надевал валенки, накидывал на плечи тяжелую шубу и, держа в вытянутой руке свечу, бродил по хоромам.

Темно. Тусклый свет вырывал из мрака настенную роспись, высокие своды. В Золотой царицыной палате, построенной недавно, стены белые, картинами не расписаны.

Холодно, в печах перегорело. Поворачивал в опочивальню государыни. С Марьей вдвоем коротал ночь.

По утрам в Трапезной ждали царского выхода государевы родственники и иные бояре, мягко ступали по дорогим восточным коврам. Разговаривали мало, умничали. Чать, не обычные бояре, думные.