Лжедимитрий

Прошло несколько дней. Московские рати всё ещё стоят под Кромами. Но что это за необыкновенное движение и в московском стане, и в Кромах, хотя ещё очень рано — около четырёх часов утра? Или назначен приступ, последний штурм, чтобы задушить Корелу и его атаманов-молодцов в тарантуловых норах? Майское солнце, только что выглянув из-за горизонта, золотом брызжет и на московские стяги с иконами и хоругвями, и на белые, почерневшие от времени шатры, на заржавленные бердыши стрельцов, и на казацкие пики, торчащие на кромском валу. Там и Корела в кивере набекрень, и Треня, у которого и ус один, и красный верх шапки обожжены порохом.

В московском стане все воеводы кучатся у разрядного шатра. Басманов, Годунов и князь Телятевский на конях. Телятевский машет пушкарям, которые и двигают с грохотом свои зевластые пушки — иная в два обхвата объёмом. Пушки двигаются к мосту, который перекинули из стана на ту сторону речки, отделяющей Кромы от московских ратей.

Не видать только Прокопа Ляпунова.

Вдруг, словно черти, посыпались с валу казаки и с гиком бегут на мост к московскому обозу. Впереди Корела с шестопёром в руке, словно Геркулес с дубиной, и с пистолетом в другой. У Трени на длинном древке пики развевается лента алая — «лента алая, ярославская», из косы красной девицы.

Застонали Кромы, застонал и обоз московский.

— Алла! Алла! — закричали годуновские татары, предчувствуя что-то недоброе.

— За реку! За реку! — стоном стонут московские рати.

— Боже, сохрани! Боже, пособи Димитрию Иванычу! — вырезываются из стона отдельные возгласы.

— Вяжи их! Вяжи бояр и воевод! — трубит голос Ляпунова, который точно с неба свалился со своими рязанцами.

Рязанцы бросаются на воевод. Басманова тащат с коня и вяжут. Вяжут и Годунова, и Голицына, и Салтыкова.

— Присягай Димитрию! — кричат рязанцы.

Толпы валят к мосту. Тащат к месту и связанных воевод. На мосту уже стоят несколько священников с крестами в руках и принимают от бегущих крестное целование на имя Димитрия. Мост трещит от давки. А Ляпунов неумолкаемо звонит своим здоровым горлом: «За реку, братцы, за реку! За святую Русь умрём!»

— Пустите меня, братцы! — молится Басманов, обливаясь потом. — Я присягаю царевичу Димитрию! У меня его грамота!

Басманова развязывают.

— Вот грамота царя и великого князя Димитрия Ивановича всея Русии! — кричит он, подняв грамоту высоко над головой. — Изменник Борис хотел погубить его в детстве, но Божий промысел спасе его чудом своим. Он идёт теперь добывать свою отчину и дедину. Сам Бог ему помогает, и мы стоим за него до последней капли крови. За нами, братцы! За реку!

— Многая, многая лета! — гудут толпы. — Многая лета нашему Димитрию Ивановичу!

— Любо! Любо! Ради служить и прямить ему, — стонет весь стан.

Всё бросилось на мост. Мост не выдержал московских ратей, затрещал и рухнул в воду. Смятение невообразимое. Река запружена народом, лошадьми. Но и в воде крики не умолкают: «Многая лета! Многая! Прямить ему, прямить!..»

Небольшая кучка осталась в обозе московском — осколки жалкого величия Годуновых. Тут были и немцы с капитаном Розеном во главе отряда.

— Гох, — кричали немцы. — Доннер веттер Гришке-вору! Гох Борисен-киндер, гох!

— Бейте немецких тараканов! — кричит Корела. — Да не саблями бейте, не пулями, а батогами! Бейте, братцы, да приговаривайте: «Вот так вам! Вот так вам, немецкие тараканы! Не ходите биться против русских людей!»

И рязанцы, москвичи да казаки с хохотом кидаются на годуновцев, гоняются за ними, как за телятами, и бьют кого палкой, кого плетью, кого просто кулаком.

— Стойте, братцы, до последнего! — вопят последние годуновцы — князь Телятевский и князь Катырев-Ростовский, силясь прикрыть пушки.

И как им не защищать Годуновых и их пушки? В пылу схватки и перед тем и перед другим носятся малые облики их дочушек любимых — Оринушки и Наташеньки, которые там на Москве, в царском тереме, золотом и жемчугом вышивают большую пелену церковную... Эх бедные дочушки!

— Ох, Оринушка, светик мой! — стонет Телятевский и с тоской бросает свою артиллерию.

— Ох, Наташенька, перепёлочка! — вздыхает Катырев-Ростовский и скачет в Москву вслед за Телятевским.

Остаётся у Годуновых один верный человек — «дядюшка Иванушка», окольничий Иван Годунов, которого так занимал когда-то чертёж Российского государства, нарисованный его племянничком Федюшею, теперь злополучным царём московским — чертёж, над которым нечаянно слились и щека и губы Федюши-царевича со щёчкой и губками аленькими Оринушки Телятевской. Годунов, связанный, лежит в своём шатре, а офеня Ипатушка сидит над ним и сгоняет с несчастного мух. Бедные Годуновы! Бедная Ксения трубокосая!

XVI. Грамота Димитрия

Бедные Годуновы! Бедные дети, на которых за преступление родителей народное сердце сорвало историческую обиду!