Лжедимитрий

Кровь пролита, крепкое слово сказано — для толпы уже не было страха. Толпа зарычала. Раздались выстрелы, крики, полилось резкое крепкое русское слово, не стало удержу ярости русского человека…

Царь отступил — перед ним уже были не подданные. Алебардщики заперли двери, но ненадолго: треск и грохот падающих половинок показал, что все разрушается легче, чем создается.

Димитрий дальше отступил. О! Давно ли он только наступал, но не отступал? А теперь приходилось отступать. Куда? С трона? В могилу?..

Дрожит от ударов и следующая дверь… это трон дрожит… порфира спадает с плеч, корона валится с головы… держава, скипетр — все вываливается, расступается земля… шатается мир…

Димитрий схватился за голову — рвет рыжие волосы… За что?.. О! Он знает за что… За веру в людей! Он им верил, им… О! Да скорее зверям можно верить, чем им… Рви же, бедный, рви до последнего свои рыжие волосы!..

А вот… Господи! А крики, — да это небо взбесилось, земля обезумела, медь на колокольнях взбесилась — и звонит, звонит!

А Марина… Боже мой! Да к ней пройти нельзя… началась разлука…

— Зрада! Зрада! Сердце мое! Зрада!

Точно и голос-то не его… Да, не его — не своим голосом кричит иногда человек, истинно не своим… У него взяли и царство его, и его Марину, и — его голос!

Нет спасенья… Бежать? Позор — бежать!.. Но и бежать-то уж некуда… А надо бежать… Вон окно, вон спасенье… На эти леса, что поставлены для иллюминации… иллюминация будет в воскресенье — это завтра — будет…

Он прыгнул на леса, как собака прыгает из окна, прыгнул, споткнулся на лесах и полетел на землю, с высоты тридцати футов. «О, зачем я не жулик, не вор — я б не споткнулся…»

В этот же момент, когда он пожалел о том, что он не жулик и не умеет из окон прыгать, он потерял сознание. Москва, трон, царство, Марина, свет Божий — все исчезло— и сам он исчез…

— Милый! Милый! Где ты? — спрашивала Марина, проснувшись и не видя около себя мужа.

Никто не отвечал. Слышался только набатный звон. Марина вскочила с постели и подошла к окну: в городе слышался страшный шум, заглушаемый ревом колоколов.

— Пани гофмейстерина! Пани гофмейстерина!

Но рев колоколов заглушал даже ее собственный голос — пани гофмейстерина не откликалась… Напротив, слышались голоса извне… грозные возгласы… «О, Езус Мария!.. — молнией прорезала ее страшная догадка. — Так скоро!..» — в одной сорочке, простоволосая, бросилась в нижние покои, под своды, никого не встречая на пути… Слышны уже были крики и выстрелы в самом дворце… Страшно, о как страшно!.. «Где он? Что с ним?.. Татко…»

Она бросилась опять наверх… Слышит стук оружия, человеческих ног… Валит какая-то толпа, страшные лица, страшные возгласы…

— Ищи еретика!

— Давай его сюда, вора!

Марина прижалась… «Его ищут… он еще жив… Боже!» Толпа, не заметив своей царицы, сталкивает ее с лестницы… Бедная!.. Она закрыла лицо руками — и тихо заплакала, прижавшись в уголок…

Вдруг кто-то схватил ее за руки.

— Ваше величество, — это был ее паж, юный Осмоль-ский, который искал ее, — ваше величество! Зрада! Спасайтесь!

— А мой царь? Мой муж?

Осмольский махнул рукой.

— Спасайтесь! Умоляю вас! — и он силой увлек ее во внутренние покои, прикрывая своим плащом ее голые плечи и грудь. А давно ли он стоял трепетно за ее стулом и украдкой целовал ее роскошные волосы? Теперь они без жемчуга и золота — разметались по белой сорочке и по голой спине.

— О, Боже! Царица! Где вы были? Я искала вас! — вскричала гофмейстерина.

Комната, куда Осмольский ввел Марину, была наполнена придворными дамами. Картина была неуспокоительная: на лицах у всех был ужас. Та в отчаяние ломала руки, другая молилась, распростершись на полу. Между ними был один только мужчина — и тот почти мальчик, верный паж царицы, Осмольский. Слыша приближение врагов, он запер двери и с саблею наголо оберегал их.

— По моему трупу злодеи пройдут до моей царицы! — говорил бедный юноша, сверкая глазами.

Дверь грохнула… Грянули ружейные выстрелы — и труп был готов: как подкошенная травка, упал честный юноша на пол, раскинув руки и глазами ища свою царицу. Если кто верно и искренно любил ее, так это он, этот честный мальчик.

Его изрубили на куски, как капусту.

— А! Змееныш литовский! Секи мельче змееныша — оживет! — кричит бритая голова — только что вырвавшийся из тюрьмы колодник.

Женщины, как ягнята среди волков, сбились в кучу, и ни слова, ни крика — только дрожат. В стороне лишь одна женщина — пани Хмелевская. Она тоже вздрагивает, но — истекая кровью. Вздрагивают руки, старое лицо подергивается смертными судорогами… В нее угодила пуля.

В этот момент снизу, со двора, послышались крики:

— Нашли, нашли еретика!

Все поняли, кого нашли. Марина даже не вскрикнула— напряглась так, что хрустнули челюсти.

— Прощай, мой милый! Прощай, мой царь…

И она вспомнила самборский парк, гнездо горлинки… О! Зачем было все то, что было?

XXX. ВЕРНАЯ СОБАКА НАД ТРУПОМ ДИМИТРИЯ. МОСКВА СТРЕЛЯЕТ ПЕПЛОМ ОТ СОЖЖЕННОГО ЦАРЯ